Российские военные продолжают похищать и пытать мирных жителей оккупированных территорий. «Важные истории» рассказывают, как 22-летнего жителя Мелитополя с психическим расстройством несколько месяцев держали в камере, запытали почти до смерти, освободили на несколько часов — и снова забрали.
«Мама, ты говорила, что есть ад, вот я был в аду. Я так боялся засыпать. Боялся, что придут и будут меня душить, убивать. А еще я хотел пить сильно, но не давали воду. А больше всего хотел кушать. А еще меня били сильно. Меня побили так, что я четыре дня не мог в туалет сходить. Мама, за что? Мам, может, ты знаешь, в чем мое преступление?»
Так Леонид Попов описал матери три месяца заключения в комендатуре оккупированного Мелитополя. Сын смог позвонить матери из больничной палаты, куда его перевели из камеры в состоянии крайнего истощения. Леониду 22 года, сейчас он весит 40 килограммов при росте почти два метра. Из-за голода, избиений и постоянного стресса у него обострилось психическое расстройство: он плохо понимал, что с ним происходит, и надеялся, что после больницы его отпустят домой.
Спустя неделю лечения в стационаре Леонида снова забрали военные. Связи с ним нет. Родители не знают, где их сын и что с ним.
«Важные истории» публикуют рассказ матери Леонида о том, как российские военные издеваются над ее больным шизофренией сыном, врут ей и пытают других гражданских пленных в мелитопольских подвалах.
«Вы не можете знать, что здесь происходит». Оккупация
Мы с Леней, старшим сыном, несколько лет назад переехали жить в Полтавскую область, а бывший муж, отец моих сыновей, остался в Мелитополе. За два месяца до начала войны Леня уехал к нему в Мелитополь. У нас с ним были конфликты, он говорил: «Что ты, мама, держишь меня возле своей юбки. Мне 22-й год, отпусти. Я сам хочу решать, как мне жить».
За две недели до войны бывший муж попал в аварию, был в больнице с множественными переломами и потерей памяти. Младший сын, он на год младше Лени, тоже к нему выехал. Начались боевые действия, Мелитополь уже был оккупирован. Получается, мои дети в блокаде. Отец их в тяжелом состоянии, они возле него.
За младшего сына я была спокойна, он у меня больше как старший. Он был возле отца, помогал, возил его на перевязки. Такой самостоятельный мальчишка, купил уже свою машину, работал с 15 лет у отца — у него мастерская по ремонту бытовой техники.
А наш Ленчик — человек дождя. Он рос не таким, как все. Вундеркинд, музыкант. Играл в оркестре, занимался спортивными танцами, играл в шахматы, ездил по всей Украине на соревнования, занимал первые места. Участвовал в олимпиадах по химии, физике, астрономии, обучался в Малой академии наук (учебное заведение, где школьники занимаются научными исследованиями. — Прим. ред.) помимо школы. Ребенок-калькулятор: задаешь ему примеры сложные на умножение или деление, проверяешь на калькуляторе, а он быстро дает ответ. У него феноменальная память: помнит все даты, события за любой день. Все достает, как файлы из головы.
Но Леня не понимает эмоции людей. Он всегда спрашивал: «Мама, ты на меня так смотришь, что это означает?» Когда были обострения, он мог прыгать, скакать, смеяться. Его дети маленькие сильно любят. И в то же время мог что-то такое сказать серьезное, как мудрец. Он очень добрый, всегда всем готов помочь. Но в то же время очень наивный, подпадал под влияние, его легко можно было использовать.Я с самого начала умоляла его уехать, были эвакуационные маршруты. И он говорил: «Я здесь нужен, я должен людям помогать. Тут бабушки голодные, я им хлеб даю, я им крупы даю». Я высылала деньги бывшему мужу, он Лене их отдавал. А он на те деньги покупал продукты и раздавал бабушкам. Из Мариуполя было много беженцев, говорит: «Я не могу, они смотрят на меня голодными глазами. Есть люди, которым некуда прийти переночевать. Когда комендантский час, они идут ко мне».
Леня вел дневник с самого начала [войны]. Он описывал все-все события, что происходили. Он мне читал по телефону некоторые записи, еще когда он был в Мелитополе на свободе. Я говорила: «Сыночек, пожалуйста, ты его где-то прячь, а лучше вообще не нужно ничего писать». А он говорит: «Я хочу, чтобы все это сохранилось, потому что вы не можете знать, что здесь происходит». В первые дни войны он писал про страшную панику, что люди разбивали продуктовые магазины, сходили с ума. Что преобладал инстинкт выживания. Что было слышно, как стреляют, что он видел застреленного человека, видел кровь.
«Я впервые начал молиться». Первые похищения
В мае 2022 года в Мелитополе пропала украинская мобильная связь. Младший сын в комендантский час вышел ловить связь и попал в комендатуру. Он мне потом рассказывал, что всех, кто пытался поймать связь, человек 30, кинули в очень тесную камеру. Там стояло одно ведро, куда все ходили в туалет. Оно шаталось и разливалось от такой толпы людей.
С ними в камере был один человек, то ли пьяный, то ли что с ним было. Он постоянно кричал, возмущался. Военные сказали: «Закройте ему рот. Если его не закроете, мы вас всех, как котят, перестреляем». И тогда эта толпа испуганных задержанных начала избивать человека. А когда он начал кричать, они просто его начали душить, только чтобы он не кричал. И человек умер. Я сына спросила: «А что ты в это время делал?» Он сказал, что отвернулся к стеночке, колупал стену пальцем и впервые начал молиться богу.
Это было 21 мая 2022 года. А 28 мая Леня, старший сын, хотел купить шаурму, с ним стояло еще много молодежи. К ним подошли военные, всех покидали [в машину] и отвезли в комендатуру. Леня говорил, что там его пытали током. Он говорит: «Я так кричал: “Пожалуйста, помогите, прекратите”». Они что-то у него выпытывали, он ничего не мог понять. Потом его отпустили, но забрали паспорт. Получается, с разницей в неделю забрали сначала старшего, потом младшего (после этого младший сын Анны решил уехать из Мелитополя. Во время фильтрации в Чонгаре его избивали и угрожали вывезти в степь и застрелить. Ему удалось выехать, сейчас он в Европе.).
«Леня уже был не в сети». Второе похищение
Леня ни в какую не хотел ехать. Он говорил: «Нет, мама, я не могу. Я же папу не брошу. В такой момент, когда в моем городе такое происходит… Только трусы бросают свой родной город и уезжают».
Весной 2023 года я увидела объявление, что будет бесплатная эвакуация из Мелитополя с поддержкой западных волонтеров. У Лени не было паспорта [не вернули после похищения]. Тогда уже начали делать российские, и я предлагала сыну сделать российский паспорт. Он сказал: «Никогда». После того как его током мучили, сказал, что нет, и всё.
Я подготовила все документы. Восстановила свидетельство о рождении, справки о болезни. Договорилась, что его перевезут в Польшу в безопасное место, а из Польши я его заберу. Он к тому моменту был согласен уехать.
Волонтеры должны были его забрать 26 апреля. А 24 апреля ему позвонил папа, попросил зайти к нему. Леня сказал, что он на улице Пушкина, это в пяти минутах ходьбы. Прошло пятнадцать минут, двадцать. Бывший муж еще раз позвонил, Леня уже был не в сети.
Я попросила бывшего мужа съездить [в дом покойной бабушки, где Леонид жил во время оккупации]: может, никто не видел, как он пришел, может, он загулял (хотя это на него не похоже), может, он спит или ему плохо. Муж выбил дверь, сына не было.
«Вы не переживайте, его могли задержать военные». Поиски Леонида
Бывший муж с сожительницей ходили в полицию и в комендатуру. В комендатуре им сказали, что они уже месяца два никого не задерживали. Как оказалось, это неправда, задерживали много людей. В полиции заявление не приняли. Говорят: «Вы не переживайте. Его могли задержать военные, мы никак на них не влияем. Они посмотрят его телефон и все. Если ничего там нет страшного, его отпустят».
Я боялась, что из-за похищения у Лени обострится заболевание. Такое уже было. В 2017 году он стал неузнаваемым. Начал ходить с закрытыми глазами, перестал ощущать запахи и вкусы, у него не было сил учиться в медколледже. В Запорожье психиатр сказал, что его обязательно нужно госпитализировать. Ему поставили диагноз «недифференцированная шизофрения». Он пробыл в больнице три месяца, его лечили нейролептиками.
Я когда оттуда его забрала, заново учила и зубы чистить, и ложку держать. Он меня после этого обвинял, что был в аду в больнице. Говорил: «Ты не знаешь, как это — чувствовать в себе нейролептики, когда тебя всего выворачивает изнутри».
В 2019 году мы с Леней переехали в Полтавскую область. Психиатр из Полтавы подтвердила, что болезнь есть, но сказала, что лечение было неправильное и что ему не нужно было ложиться в больницу. Она подобрала курс нейролептиков нового поколения, и после него у Лени наступила стойкая ремиссия. Обострений больше не было, он вернулся в нормальную жизнь.
Леня всегда стеснялся своей болезни, стремился быть как все. Он даже копировал своего друга, который рэп читал, научился читать Моргенштерна и Оксимирона.
Когда он пропал, я с ума сходила: живой ли вообще, что происходит? Боялась, что из-за стресса он опять начнет терять память, терять чувство реальности. Меня врач предупреждал, что возможен регресс, что его развитие может уйти на уровень 10-летнего ребенка.
Я поняла, что, если так сидеть, я ничего не узнаю вообще. Дала информацию в социальных сетях и везде где только можно. Со мной связались украинские журналисты, я дала интервью, вышел репортаж. Но я скрыла момент, что Леня психически болен. Подумала, если он узнает, что мама про него такое говорила на всю страну, я его доверие потеряю полностью.
Я не знаю, видят ли они [российские военные на оккупированных территориях] эти репортажи или это совпадение, но после выхода передачи папе Лени позвонил какой-то человек. Он представился военным полицейским и предложил встретиться по поводу сына. Сказал, что занимается поисками Леонида, расспросил, чем занимается папа, сильно про меня спрашивал: «Где мама, кем работает, где она живет, знаете ли адрес» (телефон и имя следователя есть в распоряжении редакции).
Этот мужчина дал телефон другого военного полицейского для связи, который представился Львом. Я ему звонила, он сказал: «Успокойтесь, мы его будем искать. Как только найдем, вам сообщим. Вы должны быть спокойны, все в порядке с вашим ребенком». Я поверила. Лев еще говорил, что я не должна предавать похищение огласке, чтобы Леню быстрее отпустили.
«Мама, я скучаю, я услышал твое сообщение и расплакался». Как Анна нашла сына
В июне папе Лени позвонил какой-то парень и сказал, что его держали в комендатуре в подвале вместе с нашим сыном. И Леня дал этому парню телефон папы, чтобы тот позвонил отцу и попросил его спасти. Парень сказал, что наш сын в очень тяжелом состоянии. Он лежит, не поднимается, очень истощен и постоянно шепчет: «Кушать хочу». Рассказывал, что только раз в двое-трое суток дают воду пить. Еду дают не каждый день и в очень маленьких количествах. Говорил, что ее невозможно есть, что собак лучше кормят. И что там бьют.
Тот парень сказал, что если Леню оттуда не вытащить, то сын погибнет. Он спросил, нет ли у него проблем с психическим здоровьем. Говорит: «Видно, что с ним что-то не то». Наверное, из-за стресса болезнь начала опять развиваться.
Их держали в комендатуре в здании бывшей ДАИ [госавтоинспекции] на улице Ивана Алексеева. Отец Лени пошел туда, к нему вышел сторож и сказал, что тут никого не держат. Там всем говорят, что никого нет, а на самом деле держат много людей (у «Важных историй» есть подтверждения, что в этом месте держали и других похищенных).
Я сразу же написала военному Льву: «Помогите! У сына болезнь обостряется, ему нельзя голодать». Лев написал, что был в комендатуре, что с Леней все хорошо, что он улыбался и даже шутил. Сказал, что сможет передавать передачи раз в неделю. Папа сразу передал. Этот военный помог телефонный разговор организовать. Леня под присмотром поговорил с папой.
Лев рассказал, что Леню задержали якобы за фотографии военной техники.
Он мне выслал фото Лени и голосовое сообщение: «Мама, я скучаю, я услышал твое сообщение и расплакался. Вот, у меня эмоции появились». У него же были проблемы с эмоциями. Я как увидела фото сына, услышала голос, рвусь ехать. Но военный мне написал: «Не стоит. Его не отпустят, вы его не увидите, нет смысла».
«Меня били так, что я четыре дня не мог в туалет сходить». Истощение и перевод в больницу
24 июля позвонил папа Леонида и говорит: «Сейчас Леня с тобой будет разговаривать». Я безумно рада была — сыночек, мой роднулечка. А у него голос такой слабенький. Говорит: «Мама, я в больнице». И связь прервалась.
Папа Лени мне потом рассказал, что военные привезли его в больницу в гастроэнтерологическое отделение истощенного. Весил 40 килограммов при росте 1 метр 95 сантиметров. Папа снял мне видео и переслал. Лене 22 года, а у него сейчас развитие ребенка. Он ничего не понимает. Он просто повторяет: «Я кушать хочу». Радуется кексам, ест и ест… У него брали кровь, а он боится страшно крови, уколов боится. Он плачет: «Мама, так страшно, боюсь что вся кровь вытечет». Ну, как ребенок.
Он попал в гастроотделение к врачам, которые не выехали [после начала оккупации]. Врач-гастроэнтеролог знает меня, знает мою маму покойную, нашу семью. Я знала, что он попал в хорошие руки, что ему помогут восстановиться. Леня начал подниматься, ходить, хотел есть постоянно, ему в больнице по две порции давали.
После капельницы ему стало легче, он начал разговаривать. Но он успел рассказать только очень малую часть того, что с ним было. Сказал: «Мама, ты говорила, что есть ад, вот я был в аду. Меня били и военные, и сокамерники». Он сидел в камере с зэками из Симферополя и Севастополя. Говорил, что вначале его допрашивали, били постоянно военные, заставляли его подписывать какие-то бумаги: он не помнит, что в них было. Еды почти не давали. Воду — раз в два-три дня.
Я пишу военному [Льву]: «Сын истощенный! А вы говорили, что все нормально». Он спросил, может, у сына диагноз какой-то. А я ведь с самого начала писала, что он болен, что ему нельзя переживать стресс. Мне военный опять сказал, чтобы я не беспокоилась.
Говорит: «Я вашего сына подкармливал. Я ему и сосиски приносил, и гречку, свой паек отдавал. Я его перевел в хорошую камеру». Я не знаю, правда ли это. В тот раз он мне соврал, что сын веселый, сытый и с ним все хорошо. А я в отчаянии верила каждой весточке. Только сейчас начинаю понимать, что он мне врал.
Я Лене говорила, что мир не без добрых людей, что вот военный Лев, он же и передачи передавал, и твою фотографию выслал. А он говорит: «Ну, он меня тоже вначале бил на допросах. Ну да ладно».
Леня говорит: «Я так боялся засыпать. Боялся, что придут и будут меня опять душить, убивать. А еще я хотел пить сильно, не давали воду. А больше всего хотел кушать. А еще меня били сильно. Меня побили так, что я четыре дня не мог в туалет сходить. Мама, за что? Мам, может, ты знаешь, в чем мое преступление?»
Он говорит: «Мама, я не хочу в камеру попадать, я там чуть не умер с голоду… Там жесткий концлагерь. Спасибо папе, что передачи стал передавать. Он меня этим спас».
Мужчина, который лежал с Леней в больнице, рассказал, что как-то вышел покурить, и Леня за ним, говорит: «Дайте телефон, папе позвонить». А военный, который за Леней следит, говорит: «Ты что?! Ты знаешь, за что он арестован? Он технику фотографировал, за это от 15 лет до пожизненного дают».
Тот же мужчина рассказывал, что однажды Лене показалось, что к больнице приехал папа. Он спустился на первый этаж, а военный начал бить его прикладом, чтобы он шел обратно, а Леня улыбался…
«Я же больше туда никогда не попаду?» Освобождение и новый плен
Второго августа в обед папе Лени позвонили из местного Следственного комитета и сказали, что отпускают сына за отсутствием состава преступления. Отец его забрал из больницы, они доехали до дома. Но они даже не успели зайти во двор, как на «Ниве» с затемненными стеклами подъехали военные — Лев с напарником. Лев сказал, что помочь ничем не может, дело не закрыто, на него давят сверху. Он протянул Лене мешок, чтобы он сам добровольно надел его себе на голову. Замотали скотчем и увезли. После этого Лев уже неделю не отвечает на звонки отца Лени и на мои сообщения.
Отец перезвонил в Следственный комитет. Ему ответили, что сожалеют, но ничем помочь не могут, потому что они не имеют влияния на военную комендатуру. Посоветовали обратиться в международные организации. С тех пор я ничего не знаю о Лене.
Последний раз мы говорили с сыном буквально за час до того, как его увезли военные. Он был такой радостный, что вот-вот будет на свободе после этого ада. Он говорил: «Мама, я же больше туда никогда не попаду?» Я говорила, что «нет, сыночек, я за тобой приеду». Он просил меня подождать, потому что хотел попрощаться с друзьями и с его девушкой. Он с ней в Мелитополе начал встречаться. Рассказывал мне: «Мама, я первый раз поцеловался, я влюбился». Я ему говорила, что мы уедем в Германию к младшему сыну, туда, где нет войны. Будем там ходить по музеям, в церковь.
Он успел рассказать, что в комендатуре держат очень много людей, таких же гражданских, многих — еще с начала войны. Их ищут родственники, но не знают, что они там. Некоторые уже не дожили [до сегодняшнего дня], а родственники и об этом не знают.
XXI век на дворе, наши дедушки и бабушки пережили фашизм в 1941-м. Теперь он возвратился, только в другом государстве. Раньше Гитлер истреблял психически больных людей.
Анне помогает правозащитная организация Every Human Being. Ее сотрудники сообщили «Важным историям», что отправили заявления в разные ведомства в России и Украине, а также в рабочую группу ООН по произвольным удержаниям. Пока правозащитники получили только сообщения о принятии этих заявлений.
После выхода украинской передачи про Леонида с его отцом связался человек, который представился военным полицейским и предложил встретиться. Он сказал, что у Леонида все в порядке, его кормят и не бьют, что его якобы задержали за фотографирование военной техники. Мы выяснили, что телефон принадлежит Игорю Кара. В телефонном разговоре он сначала отрицал, что знает Леонида Попова, но затем подтвердил, что общался с его отцом. Кара сказал: «Дело по поводу его пропажи находится в Следственном комитете. Следственный комитет занимается его поисками».
Следовательница из Следственного комитета, которая второго августа позвонила отцу Леонида и сказала, что его можно забрать: «Леонид признан потерпевшим по нашему уголовному делу. Проводятся следственные действия по установлению его местонахождения. Он не у нас содержится. Обратитесь в военную комендатуру. Мы туда тоже обращались, их ответ вам не могу сказать — это тайна следствия. Подробнее не могу давать комментарии относительно находящегося в моем производстве уголовного дела».
