«Оригиналы Беловежских соглашений были украдены»

Тридцать лет назад, в марте 1985 года, к власти в СССР пришел Михаил Горбачев. Спустя месяц после назначения на пост генерального секретаря он озвучил «апрельские тезисы», от которых принято вести начало перестройки. Бывший председатель Верховного совета Республики Беларусь, доктор физико-математических наук, профессор Станислав Шушкевич рассказал, как случайно попал в большую политику, а затем случайно поучаствовал в развале СССР, подписав Беловежские соглашения.

Вы были заведующим кафедрой ядерной физики Белорусского государственного университета имени Ленина, когда началась перестройка. Расскажите, как вы ее встретили?

Шушкевич: Ростки перестройки начали пробиваться уже в 1984 году, я тогда дневал и ночевал на работе и был очень ею доволен. В конце 84 года я увидел по телевизору Горбачева, который отвечал на вопросы зарубежных журналистов без бумажки. Это мне очень понравилось, тем более что ответы были разумные, это и расположило меня к нему. Я тогда еще не знал, что все было срежиссировано, и Горбачеву были известны заранее вопросы. Об этом я узнал позже, когда начал общаться с журналистами высокого ранга. Но тогда я этого не знал и стал с уважением относиться к Горбачеву, даже повесил у себя в кабинете на кафедре ядерной физики его портрет. Тогда я был уверен, что Горбачев делает правильное дело.

До какого момента вы поддерживали курс на реформы и когда поняли, что страна идет не туда?

Сначала меня немножко ужаснуло в 84-м, я тогда только отметил нормальным алкогольным способом 50-летие, а это дело потихоньку начали зажимать. А в 1985-м началась оголтелая антиалкогольная кампания Егора Лигачева, которую поддержал Горбачев. А я знал Лигачёва по Томску, как очень крутого первого секретаря...

В каком смысле — «крутого»?

В Томске был очень мощный ректор Томского университета — Александр Воробьев, он смог пережить многих первых секретарей, а этот его съел. А ректор был хороших научных кровей и весомый человек. Вот поэтому мне не нравился Лигачев. То, что Горбачев начал играть с этим человеком в антиалкогольные дела, мне не понравилось, но я думал, что из этого ничего плохого не будет, поэтому не разочаровался в нем. Крах моего уважения к Горбачеву произошел в мае 1986 года, когда он по телевидению выступил по трагедии в Чернобыле. В его речи были правильные вещи, было сочувствие, похвала тем, кто боролся, но абсолютно неправильная, идиотская оценка того, что произошло. А я знал, кто консультировал ЦК КПСС по этому вопросу, не могли они ему такую преступную речь подготовить! Тогда я взял и публично порвал портрет Горбачева. На меня после этого в университете начали косо смотреть, мол, я выпендриваюсь, все же тогда его возносили и хвалили. Я же усомнился не только в Горбачеве, но и в перестройке. Помню, у меня испортилось настроение, и я с головой ушел в работу, чтобы его как-то поправить.

Этого вам хватило, чтобы полностью разувериться или было еще что-то?

Я вам скажу честно: я не понимал, что страна идет не туда, потому что особо в это не вникал. Общественной и политической деятельностью не занимался. Я жил по завету моей матери, которая сказала: «Не лезь в гуманитарные науки и политику, а то закончишь так же плохо, как отец». Он у меня отсидел 20 лет в Сибири. Вернулся в 1956 году, реабилитировали.

А какая у него была статья?

Дело в том, что я не знаю, я в эти детали не вникал. В 1936 году его сослали в Сибирь, а всех его коллег расстреляли в 1937-м. Я не был диссидентом, не был антисоветчиком, у меня не было мужества протестовать во время событий в Чехословакии, Венгрии. Я узнавал об этом, переживал, но отводил душу работой.

В КПСС вы состояли с 1969 года. Вы были настоящим коммунистом или, как говорят, «не могли не состоять»?

Сейчас я вам расскажу, как я стал коммунистом. В 1966 году, 5 января, меня пригласили в горком партии (тогда я был беспартийный), предложили должность проректора по научной работе и, зная о моих сложностях с жильем, уверили, что максимум через три месяца я получу квартиру. Я согласился и пошел проректором в Минский радиотехнический институт. У этого института была слава, и я был уверен, что это прекрасный институт. Но меня начали там притравливать как беспартийного. Я проректор по науке, а вопросы по науке решаются на парткоме, куда меня не приглашают, а решения, которые они принимают, проводить в жизнь поручают мне. Я с этим был не согласен и поехал снова в горком, где все это рассказал. После этого секретарь парткома института сообщил мне, что им дали лимит на прием в партию и мне нужны рекомендации из института. Я получил суперрекомендации — ректора и декана. В партию меня приняли, и я смог дальше работать без проблем.

Вы говорите, что сторонились политики, что же или кто вас заставил пойти на выборы народных депутатов СССР?

Я вам скажу откровенно. В начале 1989 года мы сдали серьезную секретную работу для воинской организации, как тогда говорили, но сегодня я могу открыть, что это была работа для одного из научно-исследовательских институтов КГБ. Мы были так горды собой! В этот счастливый день мы с таким трудом отыскали бутылку водки, которую было практически невозможно тогда достать. Мои друзья тогда надо мной подшутили: «Ты вечно дуришь, мы тебя уже пять раз выдвигали, а ты всегда смеялся и снимал свою кандидатуру. Дай нам слово, что в этот раз снимать кандидатуру не будешь, а то мы с таким фраером, который нас не уважает, больше никогда не будем пить». Вот так мне пришлось дать обещание. Вы не подумайте, что мы там постоянно пили... Выдвинули меня, от райкома был другой кандидат и секретарь подает мне сигналы, мол, отводи кандидатуру, а я сделал вид, что его не вижу. В бюллетене было 4 человека, я набрал 450 голосов и занял первое место по общеуниверситетскому голосованию. Зенон Позняк, который тоже участвовал в выборах в нашем институте, набрал только 30 голосов. Я только тогда узнал, что это шеф Белорусского народного фронта, да я и об этом фронте ничего тогда не знал. После этого моя родная партия начала меня чихвостить, что я чуть ли не последняя сволочь, что я не послушался секретаря райкома, нарушил субординацию. Вот тогда я решил, что нет, ребята, у вас этот номер не пройдет — активно включился в выборы и выиграл, набрал 76 процентов.

Как вы думаете, с позиции прошедших лет, возможен ли был рыночный социализм в СССР?

Никаких рыночных социализмов быть не может. Вот что еще я хочу сказать: нельзя было с такой политической грамотностью, с такой как тогда у меня была, предлагать реформирование. Во время выборов в институте я прочел программу БНФ, она мне понравилась. Хорошо было написано про экономику, про национальный вопрос, про реформирование, но я остановился в программе на реформировании образования и понял, что это же писали неграмотные люди, которые вообще не понимают ничего в высшем образовании. Если в образовании, я считаю, я разбираюсь хорошо, то после избрания я понял, что в политике я абсолютно неграмотный человек. Я начал искать книжки, читать словари, энциклопедии. Хорошо, что знаю польский язык, на польском по политике было больше написано. Я читал, слушал выступления Юрия Афанасьева и начал понимать, что такое открытое общество и к чему надо стремиться.

На съезде народных депутатов я вошел в Межрегиональную депутатскую группу, где было много политически и экономически грамотных депутатов. Я тогда не потерял навыка к обучению и активно учился у них. Хотя, уверен, что я был не последним слабаком. Я был за реформирование, но единственное, чего я не понимал, что надо было тогда все силы пропаганды кинуть на объяснение — что есть такое рыночная экономика. Как это сделал Лешек Бальцерович в Польше. Надо было сразу предупредить людей, что будет трудно, что это надо пережить и сплотиться, что потом все будет нормально, а трудности во время реформ неизбежны. Это я понял позднее, чем нужно было.

Сейчас я понимаю, что я тогда был пешкой. Политике я учился у прибалтов, они были стойкие. Я был близок с коммунистом Бразаускасом и с правым Ландсбергисом. Они, несмотря на то что были разных убеждений, вели свою четкую линию, а нами руководили эмоции. Даже по национальному вопросу: мне сейчас стыдно вспоминать все эти речи, которые произносили работники ЦК КПБ. Например: «Когда человеку нечем гордиться — он гордится своей национальностью». Но реформы было невозможно проводить с этими людьми, которые привыкли к взаимодействию только по одной схеме: «Я начальник — ты дурак».

Вы ориентировались в своей политике на прибалтийских лидеров, но есть устоявшееся мнение, что распад СССР начался как раз с прибалтийских республик, так ли это по вашему мнению? Когда вы сами поняли, что СССР близок к распаду?

У вас страшные вопросы! Литва, Латвия, Эстония все время проводили отдельные собрания, на которые постоянно меня приглашали. Я с любопытством их посещал и все время молчал, даже когда меня вызывали на разговор. Я понял, что у них есть чему поучиться, но все мои попытки подсказать нашим, как надо действовать, ни к чему не привели.

Вот вы спросили, когда я почувствовал, что союз развалится, так вот — я за полчаса до подписания Беловежского соглашения в это не верил. Если бы мне кто-то сказал, что это произойдет, я бы сказал, что это сумасшедший.

Подождите, но на момент подписания соглашения уже заявили о независимости прибалтийские республики и Азербайджан. Что это, если не развал?

Они были настоящими политиками, профессионалами, поймите, у них была предыстория, у них были еще живы люди, которые пережили свою государственность. А у нас только те, кто пережил коленопреклонство, в том числе и я.

Как вы сейчас думаете, возможно было сохранить СССР в каком-то виде?

Я считаю, что эту возможность упустил Горбачев в лучшем случае в начале 1991 года. Потому что этот референдум 17 марта с вопросами и их подачей: «Хотите ли вы жить в счастливом обновленном союзе или никчемных раздробленных государствах?» был сволочной и фальшивый, попытка решить проблему методами старых коммунистов. Сволочная лукьяновская формулировка...

Я был за реформирование, да и никто не хотел поначалу выходить, надо было создавать нормальную конфедерацию, а что получилось? 20 октября 1991 года Горбачев принес проект союзного договора, и он только тогда назвал то, что предлагал создать конфедерацией. Я тогда возмутился, но не сказал ему, что «вы вообще лыка не вяжете в определениях». Я сказал: «Уважаемый Михаил Сергеевич, понимаете, когда я привезу этот договор Верховному совету, меня не поймут, у нас много грамотных депутатов, по определению вы предлагаете не конфедерацию и даже не федерацию, а Советский Союз, где вместо политбюро ЦК КПСС будет президент». Горбачев очень обиделся и ушел.

В Москве готовится подписание нового союзного договора, но на политическую сцену выходит ГКЧП, в Москву вводят танки. Всем запомнились молодые парни-танкисты с девушками на броне и обыватели, подкармливающие солдат и дарящие им цветы. А что происходило в Минске?

Я презирал вице-президента Янаева, этого хлюста! Презирал как человека, как политика! Когда его избирали на эту должность, я увидел, что это за фрукт. Я спросил Янаева: «Вы кандидат философских наук, назовите, пожалуйста, тему вашей кандидатской диссертации». Он не смог ответить! Я, когда буду умирать, смогу свою тему назвать. Под моим руководством подготовлено 33 кандидата наук, каждый из них до гробовой доски будет помнить свою тему.

Пишут, что вы даже Ли Харви Освальда (человек, который, как считается, застрелил президента США Кеннеди; некоторое время Освальд жил в СССР — прим. «Ленты.ру») выучили русскому языку...

Да, было такое! А этот Янаев на мой вопрос начал мямлить: «что-то там по троцкизму...» Такое отношение к науке у этого человека меня просто возмутило, я его возненавидел. Когда ГКЧП возглавил Янаев, я понял, что ничего хорошего ждать не стоит. Я был в этот момент на даче, услышал про ГКЧП по радио «Свобода», тут же сел за руль своих «Жигулей» и поехал в Минск. Председателем Верховного совета Беларуси на тот момент был Николай Дементей. Я ему говорю: «Собирай сессию, в стране контрреволюция». Он в ответ: «Да что вы, Станислав Станиславович, я только что звонил Лукьянову, все в порядке, все спокойно...» Несмотря на то, что нас несколько человек требовало, он не созвал, но, слава богу, в Москве победил Ельцин. Я считаю, что это его большая заслуга. Я вообще к его памяти отношусь с большим уважением. У нас же сессия собралась только 26 августа. Я стал и.о. председателя Верховного Совета, а затем уже был избран председателем.

Но на улицы народ не выходил?

У нас нет. Бурление было в Верховном совете. Большинство было за коммунистами, меньшинство за Позняком.

Как вы думаете, почему у ГКЧП ничего не удалось?

Эта трусливая шайка ничего не могла сделать. Могли сделать люди, прошедшие школу КГБ, либо люди, которые не боятся крови...

Но в ГКЧП входил глава КГБ Владимир Крючков.

Крючков был в тени. На первых ролях там были Янаев, Стародубцев. Чтобы понять, что это за люди, приведу пример. Я летал со Стародубцевым в Вену, они всю дорогу гоняли стюардессу, глушили водку и горланили — и все это со значками народных депутатов СССР. Это были люди, которым нравилась советская система, потому что они при ней обогащались. К ГКЧП у меня не было никакого доверия. Единственный, к кому у меня было уважение из путчистов, это Борис Пуго.

Вам не показалось странным, что Горбачев полетел в Форос, когда у него на следующий день была назначена встреча для подписания нового союзного договора?

Я тогда не поверил, что Горбачев честен и что он не играет с ними в эту игру. Это подозрение у меня было и остается. Я вам скажу почему: он говорил, что он не знал, что это могло произойти, но он то же самое говорил и про события в Тбилиси, в Вильнюсе, ну кто в это может поверить? Я что, не знаю, что такое партийная дисциплина? Он мог позвать на ковер кого хочешь. Так что когда объявился ГКЧП, я сразу понял, что это шайка, сомнения были только из-за Пуго, но потом он себе пустил пулю в лоб, и все подтвердилось. Чуть не забыл — святым из всех этих для меня является Николай Васильевич Огарков (во время ГКЧП — глава Всесоюзного совета ветеранов войны — прим. «Ленты.ру»). Он был достойным человеком, он был за СССР всей душой, но такие люди были не нужны, вот его и убрали не достойным маршала способом.

Вы утверждаете, что жизнь в СССР вам нравилась, вы занимались наукой, закончили аспирантуру Академии наук, работали в лаборатории Физического института Академии наук имени Лебедева в Москве. Для ученого — это небеса. Однако, несмотря на это, вы вошли в историю не как реформатор, а как разрушитель Союза. Хотели вы этого или нет. Прямо какой-то эдипов комплекс...

Все очень просто — предлагалось фальшивое реформирование. Я с большим подозрением относился к идее честного социализма, социализма с человеческим лицом. Мое убеждение, что честный социализм по предложенной тогда реформаторами схеме построить было невозможно. Мне кажется, это подтверждается по всему миру.

Без вопросов о Беловежской пуще никак не обойтись. Руслан Хасбулатов утверждает, что место было выбрано не случайно, участники встречи опасались ареста и были готовы бежать в Польшу. Вы как непосредственный участник, можете рассказать нам правду, пояснить, насколько это возможно, почему именно в Вискули была встреча, а не в Минске.

Господин Хасбулатов умный профессор, хороший экономист, приезжал к нам в Минск с официальным визитом, я знаю, что он слегка наркоманит, простите, но он обаятельный человек, я его уважал и уважаю, думаю, что это его выдумка под влиянием веществ. Это очень красивая легенда, но абсолютная чепуха.

Вот как было на самом деле. 20 октября в Ново-Огарево на Госсовете, про который я вам уже рассказывал, после того, как Горбачев ушел, слово взял Каримов и, обращаясь ко мне, (хотя не только я, но и Ельцин выступили с критикой) сказал: «Вы нас поссорили с председателем Госсовета, идите и найдите вариант примирения». Вот мы и пошли с Ельциным искать Горбачева. Пока мы шли, я вспомнил, что у меня есть большущая задача. Я понимал, что я сторонник рыночной экономики, но если мы пойдем по пути рынка, то Беларуси в эту зиму погибель настанет — у нас нет нефти, газа, мазута.

Мы с премьером обговаривали, что надо найти способ привезти Ельцина к нам и договориться, он мужик честный и мы его уговорим помочь нам не рыночным способом, а по-советски. Мы понимали, что никто нам не даст кредита, а у нас нет денег. А на Госсовете сложилась благодатная ситуация, я оказался один на один с Ельциным. Я говорю ему: «Борис Николаевич, у вас тут в Ново-Огарево хорошее место, золотая осень, но у нас в Беларуси красота неописуемая, вам очень понравится». В итоге я его позвал на охоту. Он сказал, что с удовольствием приедет. Потом мы с премьером посидели и решили, что надо звать и Украину, чтобы не возникло нездоровой конкуренции, и они не подумали, что мы хотим за их счет поживиться.

Место было выбрано так: я знал, что нам перешла база отдыха ЦК КПСС в Пуще, роскошная и для охоты и для встреч идеальное место. Я в Пуще бывал только студентом с рюкзачком, но на этой базе ни разу не был, однако премьер меня заверил, что там все будет обеспечено.

У вас на тот момент с Ельциным были хорошие отношения или вы не были толком знакомы?

У меня с ним были прекрасные отношения. Я считаю, что Ельцин великий президент, который работал на совесть. То, что он срывался с пьянками, давайте признаем, это неоспоримый факт. Я видел и знаю, как его спаивали. Как его поили в Алма-Ате, в Ташкенте, видел, как он напился у нас в Минске, но он в пьяном состоянии ни разу не изменил своего решения, принятого в трезвом виде, за что я его боготворил. Я бы мог над ним подшучивать, но не буду, мое уважение к нему было и есть незыблемо. Россия потеряла великого человека. Первого и, боюсь, единственного в своем роде.

А кто его спаивал, кто эти злодеи?

Вот Коржаков говорил: «Да я за Борис Николаевича всё!..» А потом взял и написал эту гадость «Борис Ельцин: От рассвета до заката». Я не хотел читать, но меня убедили, думали, я по-другому на Ельцина буду смотреть. Эта книга — бессовестный поступок бывшего человека Ельцина. Видимо, в КГБ так принято, когда надо предать — предают.

Хорошо, вы собрались договориться о поставках энергоносителей, но как рядовая, исходя из ваших слов, встреча превратилась в судьбоносную?

На эту встречу мы собрали очень мощные делегации, чтобы все подробности согласовать на месте и решить все вопросы окончательно и бесповоротно. Когда мы сели обсуждать и обо всем договорились, все равно выходило так, что нам придется просить Горбачева помочь нам, потому что он президент СССР, а Ельцин всего лишь президент России. Но Ельцин всенародно избранный, а Горбачев — всего лишь съездом. Это большая разница. Я всегда плохо относился к марксистско-ленинской философии, в которой я верю только в один закон — переход количества в качество, а особенно плохо относился к марксистско-ленинским философам, но тут этот самый марксист-ленинец Бурбулис вдруг размышленчески произносит фразу, обращаясь ко всей собравшейся верхушке: «А вы могли бы подписаться под фразой, что СССР как геополитическая реальность и субъект международного права прекращает свое существование?» Я от него этого не ожидал, и меня в тот момент обуяла дикая зависть. Я думал: «Это же надо так здорово придумать, так правильно и своевременно сформулировать!» Действительно мы же были всенародно и законно избранными и вправе были решать, это давало нам ключ к этому решению. Вы знаете, я сразу первым закричал: «Я подпишу!» С тех пор я некоторых марксистско-ленинских философов уважаю.

И вот тут Ельцин говорит: «Понимаешь, это кость на которую надо нанизать мясо! Чтобы ни у кого ни в Союзе, ни за рубежом не было сомнений, что это серьезное дело, что оно продумано и обставлено как это необходимо...» Экспертам поручили на «кость Бурбулиса» нанизать мясо, то есть делать соглашение о создании СНГ. Кстати, на этом названии настоял Ельцин. Он сказал: «Хватит этих СС! Было КПСС, будет ССГ, не надо этого!» Он же был против Союза славянских государств по этой же причине.

Позже я понял мотивацию Ельцина: ему во что бы то ни стало нужно было соглашение, которое делало бы его независимым от Горбачева. Да и я могу вам сейчас откровенно сказать, почему я подписывал это соглашение с такой радостью.

Скажите.

Потому что Беларусь была колонией России с 1794 года, и тут президент России предлагает подписать договор о содружестве государств, ну как к этому можно не стремиться? Все наши белорусские патриоты стремились к меньшему и плохо кончали, а тут у меня такая возможность без кровопролития решить этот вопрос. Я, конечно, боялся, что Верховный совет не утвердит, но он с легкостью утвердил.

Правда, что оригиналы Беловежских соглашений были украдены?

Я догадываюсь, кто их стянул, как и многие черновики документов с той встречи, но у меня нет подтвержденных фактов. Депозитарием той встречи было Министерство иностранных дел Беларуси, там работал один очень хитрый человек, который занимал самое высокое положение. Думаю, у него надо искать. Уверен, его потомки потом неплохо на этом заработают.

Кто-то пишет, что на этой встрече работали в авральном режиме, кто-то говорит, что там были все пьяные, Станислав Станиславович, была пьянка или нет?

Это все истории из серии «Сказки про Бориса Николаевича». Я сейчас все четко вам расскажу. Я бывал с Ельциным, когда он бывал действительно пьян, в моей жизни это было пять раз. Но в этом случае пьянки не было. Здесь следует заметить, что наш премьер Вячеслав Кебич, который тоже очень любил выпить, был абсолютно трезв. Он мобилизовал на эту встречу группу супермассажистов, у нас была баня в первый вечер, везде, где мы ходили, были расставлены бутылки с превосходным по тем временам спиртным: коньяк, водка, вина и прочее, прочее. Все это создавало иллюзию того, что можно пить и гулять. Но там был сделан могучий массаж профессионалами, могучими такими мужиками! Пьянка была заменена вот этим вот массажем. Еще раз повторю — не было никакой пьянки.

Скажите, вы никогда не задумывались, почему ГКЧП, в котором участвовала почти вся верхушка власти в СССР, называют антиконституционным путчем, а вашу встречу, поставившую крест на стране, нет? Хотя вы на ней нарушили Конституцию.

Какую мы нарушили Конституцию?

Конституцию СССР.

Простите, мы объявили декларацию о независимости, а Конституция СССР к тому моменту уже столько раз нарушалась! Когда встал вопрос о сохранении СССР и был проведен референдум 17 марта, никто о Конституции не думал и не вспоминал ее. У нас была Конституция Беларуси, мы шли по пути прибалтов: если Конституция СССР не согласуется в чем-то с Конституцией, допустим, Литвы, то действует Конституция Литвы. У нас такого, конечно, не было, но у нас был принят закон, по которому декларация о независимости стала конституционным законом. Я руководствовался Конституцией Беларуси, она давала мне право подписывать любые международные договоры от имени Беларуси. Они немедленно вступали в действие, но должны были быть одобрены Верховным Советом. Что и было сделано.

Оглядываясь на 30 лет назад, чем вы гордитесь и о чем жалеете?

Я горжусь в своей жизни тремя вещами: на первом месте у меня Беловежские соглашения, на втором, что я вывел из Беларуси ядерное оружие, ну и третье — это моя докторская диссертация, которую я защитил в 1970 году в Москве. Жалею, что я был малограмотным человеком, но не жалею, что я там был, потому что остальные были бы еще менее грамотными, чем я. Задним умом легко быть умным.