(Роман выходит в мае в Киеве и в августе в Москве. В романе главный герой в одиночку расследует обстоятельства гибели его семьи - жены и двух дочек - в небе на Донбассом).
Ни дуновения ветерка. Ни ряби на воде. Гладь, как зеркало. Лодка, незаметно перетекая в отражение, кажется высокой. Вокруг никого. Озеро пустынно. Природа замерла, как на фотографии. В синем небе ни облачка. Вода такая же синяя, как небо. Разве что чуть зеленоватая возле поросших высокой осокой и ольхой берегов. Странно, что совсем не слышно ни птиц ни отзвуков другой лесной жизни вокруг. Даже комары не гудят. Их или вовсе нет, или слишком далеко от берега? Тишина такая, что даже не звенит в ушах. Мёртвая. Словно картинка в 3d, неживая, но проработанная до мельчайших деталей. Лодка замерла посередине озера. Обездвижены и силуэты двух людей в ней. И их зеркальные копии в воде. И вот, будто включили звук – женщина в лодке засмеялась. Гулко, словно павильонная запись. Мужчина молча встаёт во весь рост. Что-то говорит. Женщина на корме тоже поднимается, опираясь тонкой рукой в белой перчатке о бортик. Снова смех. Теперь смеются оба.
Алехин, вдруг, видит их вблизи, словно камера, без перебивки, выдала передний план, как в кино. В жизни так не бывает. Зато Алехин теперь может разглядеть ее лицо. Женщина удивительно похожа на Лену. Да это Лена есть? Нет, не она. Просто очень похожа. У женщины рыжие волосы. И платье у нее старинное, как из тридцатых годов, светлое в тёмный горошек. И даже заколка в волосах музейная, черепаховая. Стоп, стоп, Алехин, откуда ты знаешь? Как ты смог это разглядеть? Что ты знаешь про черепаховые заколки?
Лица мужчины не видно. Он стоит к Алехину боком. Белая рубашка. Серые бриджи. Высокие носки-гетры. Причёска полубокс. Это старое кино. Но почему тогда цветное? Почему такой, насыщенный яркий цвет? И такой густой, затхлый запах воды, словно вокруг не озеро, а болото. И от этого тревожно и не по себе.
Мужчина поднимает к глазам огромную, квадратную, старинную, чёрную камеру. Рыжая женщина, похожая на Лену, ставит руки на бедра, кокетливо поворачивает вбок обе сомкнутые в коленяъ ноги. Поднимает поднят. Голова тоже в пол оборота. Позирует. Все таки кино. Старая, отреставрированная, неестественно ярко подкрашенная копия. Как раскрашенные «Унесённые ветром». Впрочем это тоже американское кино. Или книга? Алехин не может вспомнить названия. Тоже из двух слов. Вот сейчас он … Да, да, да! Мужчина широко размахивает тяжёлой камерой на кожаном ремешке, как пращой.
Но … это … не … кино … Рыжая женщина теперь оказывается в жилете цвета хаки, в синих потёртых джинсах. А мужчина военный. Он в военной форме. Знакомая фигура. Где он мог его видеть? Это не кино! Не кино … Но почему Алёхин не может крикнуть? Не может даже открыть рот и пошевелить губами. И двинуться с места. Во время замаха, как в замедленной съёмке, мужчина поворачивается лицом к Алёхину, и … тот узнает себя.
Военный со всего размаху бьёт Лену камерой по голове. Она падает за борт. Звук опять отключён. Лена бесшумно барахтается в воде, пытаясь уцепиться рукой за борт. Офицер беззвучно бьёт её веслом по руке. Потом по голове. Ещё и ещё раз … Нет, это он не ее бьет а его! Но это же он сам! Лена! Где Лена? На поверности расходятся круги… Адская боль в голове, словно её раскололи пополам. Искры в глазах. Чёрные ручьи.
Алехин пришёл в себя. Его рот был наглухо заклеен скотчем, туго обмотанным вокруг головы несколько раз. Руки были вытянуты вверх над головой, перевязаны в запястьях. Алехин запрокинул назад голову, увидел, что его накрепко стянутые скотчем и веревкой руки держались на массивном ржавом крюке. Крюк в свою очередь висел на короткой цепи, выходившей прямо из верхней точки потолочного свода из потемневших от времени некрашеных досок.
«Раньше это был чердак, – понял Алехин – Потолок разобрали. Теперь готовая пыточная камера.»
Кисти онемели. Сергей не чувствовал их. Ноги тоже были связаны в щиколотках и почти касались пола из округлых, щелистых досок со следами некогда лаковой, но со временем потерявшей блеск и потемневшей коричневой краски. Любое движение ногами отзывалось острой болью в плечах и голове. Голова нестерпимо ныла в затылке, куда и пришёлся удар.
Алехин опустил голову. Посмотрел по сторонам, насколько хватало взгляда. Тусклая настольная лампочка в углу на маленьком столике под чёрными ликами икон в белом кружевном обрамлении, едва освещала неширокую комнату с двумя низкими и узкими окнами, за которыми вместо дня была ночь.
За столиком под иконами Сергей разглядел тёмную фигуру.
Мужчина, причмокивая, пил из большой жестяной кружки. Время от времени он макал что-то в кружку и старательно, с хрустом, жевал. В комнате было душно и одновременно сыро. Когда глаза привыкли к сумраку, Алехин присмотрелся получше. Каждая деталь, даже самая значительная, была теперь на вес жизни. За окнами чернела не ночь, хотя на них не было занавесок. Они были наглухо закрашены чёрной краской. В Ёбурге такую краску называют кузбасс-лаком. Обе двери в поле зрения Алехина были раскрыты и тоже зияли чернотой. Откуда то, то ли из соседней комнаты то ли из сеней доносились приглушенные стоны. У оштукатуренной стены, выкрашенной в зеленый и белый цвета, стоял темный шкаф и рядом две табуретки. На одной ведро. На другой стакан с зубной щеткой и двумя полувыдавленными тюбиками пасты. На стене висел жестяной умывальник. Над ним на уровне лица прямоугольное зеркало без рамки, треснутое наискосок, с ржавыми пятнами по углам. Под умывальником на табуретке пластиковый тазик. А рядом, на полу эмалированный таз поглубже и пошире.
Офтальмолог закончил завтрак. Или это был полдник, ужин? Вытер рукавом рот. Надел очки. Поднёс к глазам паспорт. Не вставая со стула, повернулся к Алехину.
– Сто пятьдесят два, – сказал он и повторил. – Ты сто пятьдесят третий, Алехин, или, как там тебя теперь - Жданов? Твой номер сто пятьдесят три. Или сто пятьдесят четыре. Если договоримся, что ladies first, Жданов.
