Маша Слоним: «Во время обыска я заснула»

Голос Русской службы «Би-Би-Cи» Маша Слоним по воле своей английской бабушки ходила в деревенскую школу, а в юности, подобно деду, сталинскому наркому Литвинову, перевозила секретную литературу за пазухой. В эксклюзивном интервью Jewish.ru Маша Слоним рассказала, почему считала родителей шпионами, как переживала первые допросы в КГБ и что стало причиной ее отъезда из СССР.

Каким было ваше детство?
– Бабушка, английская писательница Айви Лоу, нас с сестрой узурпировала. Увезла из Москвы, поскольку была идея, что нас нельзя заражать советской властью. Мы ведь жили в Доме на набережной (дед Марии Слоним Максим Литвинов был наркомом иностранных дел. – Прим. ред.), откуда все ходили в одну определённую школу рядом. А бабушка была большим демократом и противником «спецотношения», она не хотела, чтобы мы росли в «элитном» окружении. Я помню, как прибежала домой и спросила её: «А правда, наш дедушка был министром?» Она ответила: «Нет, все это враки, не был он никаким министром».

Пока мы жили в Доме правительства (наверное, до моих шести лет), мы виделись с дедушкой каждый вечер. Он был такой уютный и добродушный. В его кабинете был кисловатый запах сигар, стояли столики для бриджа или виста с зелёным сукном, потому что по вечерам они играли в карты. Помню, как мы воровали конфеты из ящика его стола. Он вообще был сластёна, но эти конфеты, наверное, припасал для нас. А ещё у него в столе были бланки с печатью наркомата иностранных дел. А мы делали голубей из этих бланков и пускали из его окна прямо на Театр эстрады. Кто-то подобрал этих голубей, и был большой скандал.

Вы ощущали, что семья особенная?
– Конечно, мы были не как все. Бабушка громко говорила с нами по-английски, например, в автобусе или в поезде. Это было неловко. Потом она читала английские статьи и книги о правильном воспитании, питании и здоровье. Никакого шоколада, никаких конфет, яйцо раз в неделю. Она вычитала, что самый лучший утеплитель – это газета. Поэтому она связала шерстяные кофты, я помню прекрасно – темно-зелёного цвета, и сделала подкладку из газеты. Я ходила в школу, шурша газетой! Я стеснялась. Бабушка была очень эксцентричной по сравнению с чужими бабушками, дедушками, родителями и вообще всем остальным. И дома мы говорили по-английски, читали английские книжки, распевали Nursery rhymes, занимались музыкой. Как бы она ни старалась, мы ощущали себя совершенно другими.

Но ощущение инаковости не стало травмой на всю жизнь?
– Нет, я просто знала, что мы не такие, как все. Потом уже, когда пошла шпиономания, мы подозревали, что наши родители и бабушка – шпионы. Иногда мама с бабушкой шептались по-английски – мы не понимали, но по интонации чувствовали, когда что-то остренькое. Я спрашивала, что это значит, и, помню, мама отвечала: «Ну, это непереводимая игра слов». Конечно, мы их слегка заподозрили в том, что они шпионы. Но свои, наши, родители, куда деться – решили никому не говорить. Так вот. А в автобусе мы иногда делали вид, что бабушка – это не наша бабушка, просто какая-то бабушка.

В вашей семье многое знали, дедушка должен был понимать, что происходит вокруг.
– Есть история, которую я узнала, только приехав в Англию, в семье никто об этом не рассказывал. Со мной на «Би-Би-Си» работал Тони Веджвудбен, из аристократической семьи висконтов, которые стали социалистами. Они ездили в Советскую Россию году в 1935-м и, конечно, встречались с Литвиновым. Однажды на приеме дедушка отвёл старшего Веджвудбена в сторону и попросил взять маму в Англию и воспитать её у себя в семье. Маме было лет 13-14. Они испугались, конечно: как же так, будет международный скандал, если они заберут дочь наркома в Англию! И отказались. Так что уже тогда дедушка понимал, что надо хотя бы семью спасать.

А как маме, Татьяне Литвиновой, которая родилась в Англии, жилось в России?
– Ей нелегко было жить, она была человеком прямым, откровенным, не то что наивным, но без задней мысли. Понятно, что из-за семьи, из-за детей она не могла «выйти на площадь», но она ходила на митинги и на демонстрации, ещё по случаю Конституции 5 декабря на Пушкинскую площадь. Было смешно, потому что я ходила на Маяковку, когда там стихи читали, и она тоже ходила – но она нам не говорила, а я ей не говорила.
Она всегда была с гражданской позицией. В августе 1968 года, когда советские танки вошли в Прагу, она ехала в лифте с нашей соседкой, женой композитора Зиновия Компанееца. Мама плакала, а жена композитора спросила: «Танечка, что случилось, почему вы плачете?» Мама говорит: «Как? Вы что, не знаете? Наши в Праге». «Так вы из-за ЭТОГО?» – у нее в голове не укладывалось, что из-за этого можно плакать. Мама человеком без кожи была. Обросла, конечно, что делать, как-то жить надо. Но тяжело было.

Можно сказать, что ваша семья избежала наивной веры в строительство коммунизма?
– В Сталина совершенно точно не верили. Но мама была патриоткой, да и дед по-своему был патриотом. Когда в 1941 году Сталин послал деда в Вашингтон, он думал, что она тоже поедет. Мама сказала: «Как я могу, когда моя страна воюет!» И осталась в Москве, разрисовывала крыши с художниками, тушила зажигалки, позже ее отправили в эвакуацию. Конечно, и бабушка, и мама пытались помочь людям, в чьих семьях были арестованные, не бросали, ходили в гости. А еще мама рассказывала, что, когда умер Сталин, это был шок: тридцать лет жили вот так, и никто и не ждал, что по-другому будет. Она стояла в ванной – у нас окна из ванной выходили прямо на Кремль, – смотрела на кремлевские башни и думала, что же теперь будет. «И вдруг, – сказала она, – меня осенило, что хуже уже не будет!»

Дедушка хотел, чтобы её вывезли. А она выталкивала вас из СССР?
– Да, я совершенно не собиралась уезжать, но мама боялась, что меня арестуют. У меня появились друзья в диссидентских кругах, я подписывала открытые письма и воззвания по поводу судов и арестов. А потом передавала правозащитный самиздат, включая бюллетень «Хроники текущих событий», иностранным корреспондентам, у меня были друзья и среди них. Потом я купила по случаю машинку «Эрика», это была удивительная редкость. Однажды у меня печатался номер «Хроники текущих событий», и Петя Якир (правозащитник, участвовал в подготовке «Хроники». – Прим. ред.) звонил и очень торопил, спрашивал, почему-то шёпотом, когда же будет готово. Телефоны прослушивались, может, он надеялся, что шёпота не услышат? Закончили под утро, и мне надо было отвезти эти экземпляры в безопасное место. Я вышла, засунула под куртку шуршащие листочки и подняла руку. Остановилась чёрная машина, в которой сидели менты – не обычные милиционеры, а с вполне серьёзными погонами. Делать было нечего, и я села сзади, стараясь не шуршать листочками. Сначала у меня паранойя была, думала, что они за мной приехали, дико тряслась. С одной стороны, было смешно, а с другой – страшновато, смеяться даже было страшно, чтобы не шуршало. И вот так я всю дорогу сидела зажавшись, и из-за конспирации попросила высадить за квартал до нужного места. Они высадили и, кстати говоря, взяли деньги – десять рублей, я даже удивилась.

Когда начались первые аресты?
– Первым из моих друзей арестовали Гарика Суперфина (правозащитник, один из редакторов «Хроники»), по его делу меня и обыскивали, и допрашивали. Я тогда была в Прибалтике с сыном и мамой, а Гарик иногда ночевал в моей квартире. В один прекрасный день за мной прибежали с почты, сказали, что звонили ОТТУДА. Оттуда – это из местного КГБ. Я пошла на почту, дождалась их звонка, и мне сообщили, что я срочно должна лететь в Москву. Но я ответила, что на самолётах принципиально не летаю. Мне назначили свидание с товарищем из Рижского КГБ на площади у вокзала, у него должен был быть билет на самолёт для меня. А мы с Толей Найманом (поэт Анатолий Найман. – Прим. ред.) приехали чуть раньше, пошли в кассу и купили билет на поезд. Товарища на площади было трудно с кем-нибудь перепутать, мы точно его определили, он стоял с газетой. Мы ему сообщили, что уже есть билет на поезд. «Нет, это невозможно, меня товарищи будут ругать!» Они не успели организовать сопровождение и боялись, я соскочу на любой станции. Но на следующей станции после Риги один «товарищ» в галстуке зашёл в мой вагон и всю дорогу простоял в коридоре.

В Москве меня встретили друзья – Вадим Борисов и Андрей Зализняк, который после ареста Гарика убрал все крамольное в моей квартире. Но их тут же оттеснили, потому что меня встречали гэбэшники. И повезли меня на обыск ко мне же домой. Был долгий обыск, они искали архив самиздата, поскольку Гарик считался главным по архиву. На обыске я заснула, у меня реакция такая – прилегла и заснула. Нашли какие-то крамольные вещи, один номер телефона. «Чей это телефон?» Я говорю: «Не уверена, это какая-то Елена Бонер, детский врач». Мне действительно дали её телефон как детского врача. Когда я на следующий день приехала на допрос, мне торжественно предъявили этот номер и сказали, что это телефон Сахарова. Я тогда и не думала, что она жена Андрея Сахарова. И вообще на допросе я «ничего не помнила и ничего не знала». Мне даже оплатили дорогу из Риги. Когда все закончилось и следователь пошёл выписывать мне «командировочные», положила голову на стол и опять заснула, наверное, от нервного напряжения.

Еще были допросы?
– Однажды я возвращалась со встречи с иностранным корреспондентом, который высадил меня за квартал до моего дома, и тут за мной в подъезд зашёл топтун. Он меня выследил и всё добивался – с кем я встречалась, что передавала. Сказал: «Вам надо прийти на допрос». Я ответила: присылайте повестку. «А какой у вас номер квартиры?» – «Это вы можете выяснить очень легко». Ну, и выяснили, и прислали повестку. Допрос был неприятный, вызвали на Лубянку по какому-то выдуманному поводу, потом начались разговоры, что я уезжаю, а потом угрозы. Они крутили в руках мой загранпаспорт, то один приходил, то другой, и говорили: «Знаете, вот сейчас у вас зелёный свет, а может быть и красный», – и смотрели, как я буду реагировать. Я думаю, они прощупывали, не смогут ли работать со мной уже там, за границей. А я сказала: «Конечно, я знаю, я в ваших руках, вы мне дали паспорт, вы его и заберёте». Но паспорт вернули, и вскоре я уехала.