В восемьдесят втором году мой друг спросил по телефону, где сейчас Миша Барышников.
Я кричал ему:
- Миша сейчас далеко. Далеко Миша, понимаешь?
- Нет… Где он?
- Далэко Майкл. He go там-там. Его ноу здесь. He is not in СССР.
- Ты что?
- Мишя там. Не понимай? Я, ты, дебил – здесь. Он – там… Нет здесь… Нет… Там он… Мы лежим in тут, а он танцевать in the там.
- Перестань орать, дебил!
- Я не могу долго объяснять. In telephone ай мало андерстэнд английский. Ты понял, идиот?
- Ты пьян?
- Да! Клади трубку, идиот! И лежи там, куда тебя положили, кусок дерьма.
- Пьяница, я тебе припомню. Я тебе дам переходить на английский!
- Иди! На… пся крев! Дура! Как ты выжил?!
И я еще с тобой разговариваю.
Я забыл, что тебе надо многоточие по точке объяснять.
Об этом не говори.
И об этом не говори.
Об этом, сволочь, говори.
Только до этого места…
Я помню, как ты мне, дебил, всю конструкцию развалил, когда ты прицепился к моей записной книжке:
- Кто такой Марьян Петрович?
Жену подключил, мерзавец.
Таким тупым, как ты, только в туалете бумажки пикой накалывать.
Когда ты звонишь и спрашиваешь меня:
- Ты можешь говорить?
Я всегда говорю:
- Нет.
- Что, жена дома?
Я говорю:
- Нет.
- Так ты можешь говорить?
Я говорю:
- Нет.
Потому что если я скажу «да», говорить будешь ты, и я не смогу вырвать провод, чтобы замолчал мой недалекий, очень недалекий друг.
И я не хочу в места, где держат таких недалеких, у которых недержание речи.
- Всё, я не могу больше говорить, она вошла.
- Кто?
- Советская власть, идиот, которая сейчас слушает мой с тобой разговор.
И сколько я уже потратил умственных сил и здоровья, чтобы нейтрализовать твою тупость.
У тебя мозгов, чтоб что-то удержать, хватает на десять минут.
Но ты же говоришь часами.
У меня пороков не хватит на твою болтливость.
- Постой, так ты что – не можешь говорить?
- Нет! Ты сделал меня закрытым и печальным. Ты когда-нибудь говоришь намеками? Иди, научись. И я с тобой заново познакомлюсь. А сейчас я замолкаю. Нас подслушивают.
- Кто?
- Советская власть, придурок!
