У меня есть друг. Школьный друг, мы дружим с первого класса. Сейчас он большой доктор и надувает щеки, когда видит во мне пациента. Он сейчас говорит:
- Или ты серьезно и ответственно лечишься. Или мы не будем зря терять время, - и мне хочется тогда бросить в него чем-нибудь тяжелым. Или напомнить, как мы вместе срывали урок географии. Вот такой он сейчас.
А тогда он был нормальный бедный студент. Тогда я надувал щеки. У меня были деньги.
Друг мой, он очень большого роста. Под два метра. И вот он просит меня однажды привезти ему джинсы. Здесь, в ларьках, мол, все дорого. Да и роста нужного не найти.
Ну, я взял его штаны. Так себе штаны, задрипанные, какие у всех бедных студентов были. Какие и у меня тоже были, до наступившего польского благополучия. Взял я эти штаны, померил длину и пообещал привезти джинсы.
Думаете, я замотался и забыл про его просьбу? Ну, уж нет. В Польше я был лучшим другом. Я ни о чем не забыл. Я на базаре терпеливо разыскивал длинные джинсы. И разыскал. Особые. Из очень хорошей ткани. Очень прилично пошитые. И аккуратно, даже с любовью, уложил их отдельно от джинсов, которые вез на продажу. И ждал встречи с другом. И понимал, что таких друзей, как я – не много.
В Ленинграде я позвонил ему, обрадовал, что джинсы привез, и он обещал заскочить вечерком. Заскочил.
Я с любовию достал аккуратно сложенные и завернутые индивидуально джинсы и протянул ему. Он развернул:
- Примерю?
- Давай.
И примерил. Ну, сидели они на нем, как влитые. Видно, что с любовию покупались. Видно, что друг покупал. Видно, что от сердца.
- Нравится?
- Да, супер! Отлично. Слушай, а сколько я тебе должен?
Вот этот простой вопрос, он мне сразу же не понравился. То есть вопрос-то нормальный, а вот как прозвучал – не очень. С надрывом как-то прозвучал.
У нас был когда-то еще один школьный товарищ. Прозвище у него было «Слон». Так сложилось. Мы дружили втроем. Я, вот этот длинный, который потом доктором стал. И еще Слон. Слон где-то в седьмом классе надыбал журнал «Роман-Газета» с нашумевшим тогда романом Чингиза Айтматова «Буранный полустанок». Просто так журнал было не достать. Я, помню, пришел к нему в гости после школы, а у него на столе лежит журнал. А мне очень хотелось почитать. А купить нельзя было – дефицит. А Слон говорит:
- Чего только почитать? Я два экземпляра достал. Могу тебе второй продать.
- Ух, ты! – говорю я, - Давай! – и протягиваю ему 60 копеек. Так журнал стоил – 60 копеек. А Слон, говорит:
- Понимаешь, я не продаю его за 60 копеек. Я его продаю за 3 рубля.
Я, помнится, отшатнулся от него просто.
- Как за 3 рубля?
- Ну, я же, пойми, в очереди стоял, полдня потратил. И я специально этот второй экземпляр купил, чтобы денег заработать. Так что, если не хочешь за три, то я его Капчицу предложу. У Капчица всегда деньги есть, он купит.
Это непростое было испытание для меня. Я помню это вот чувство: как все осложняется и дружба меркнет. Уходит куда-то дружба. И мы потом с этим другом, который потом врачом стал, Слона потом не раз обсуждали промеж себя. Ну, то, насколько Слон не прав был, когда спекулировал на своих. На друзьях спекулировал.
Это вот словечко «спекулировал», оно из советского прошлого. Оно характерное такое было. Не любили в народе спекулянтов. Это было такое неуважаемое занятие. Такое совершенно неуважаемое.
Я, когда сам торговать начал, ловил частенько вот это за своей спиной – «спекулянт». Мне неприятно было. Но я спекулянтом себя не чувствовал. Я знал, что мне много разных неприятных трудов приходилось понести, чтобы заработать свои деньги. Эти деньги мои, они мне представлялись совершено трудовыми. Никаких сомнений у меня не было. А тем, кто шептал за спиной у меня вот это «спекулянт», я в душе предлагал проделать вместе со мной этот многонедельный труд от покупки товара здесь, через границу на поезде, через таможню, через польский базар и через продажу потом товара здесь же. Я, кстати, даже многих друзей и родственников свозил в Польшу. Пытался научить их, как деньги зарабатываются. Чтобы перестали шептать через губу вот это самое «спекулянт». Ну и чтобы жизнь они свою как-то наладили. Но никто на этом поприще не задержался. По разу съездили и притомились.
И я даже шутку такую вот придумал. «Почему советские люди не любят спекулянтов? А какое право они имеют продавать свой товар дороже, чем купили?!»
Мне эта шутка очень смешной представлялась. Очень смешной. Не знаю, поймете ли вы ее.
В общем, я к чему все это веду. Когда друг мой спросил меня, сколько он мне должен за джинсы, мне тоскливо вдруг стало. Потому что ничего хорошего я в его вопросе не услышал.
Но я ответил. Я назвал цену. Спокойно так назвал.
- Погоди, - сказал друг, - а почему такая цена? Это ведь совсем ненамного дешевле, чем в ларьках продают.
- Ну, и что? Это джинсы, которые я искал индивидуально. Я потратил много времени. Нашел. Они лучшего качества. И потом ты же видишь, они стоят все равно дешевле, чем в ларьке.
- Нет, погоди. А сколько они тебе там стоили?
- Дорогой мой, какая разница, сколько они там стоили? Я ехал, тратился на билеты, продавал товар, тратил время, вынул эти деньги из оборота, не смог вместо них привезти другие джинсы на продажу – заложил в цену кое-какие расходы. Поэтому не важно, сколько они мне стоили там. Важно, сколько они стоят здесь. Это хорошая цена, ты все равно за эти деньги здесь не купишь.
- Но ты зарабатываешь на мне? Ты же купил их дешевле.
- Купил дешевле. Но стоили они мне дороже.
- То есть зарабатываешь.
Он снял джинсы, надел свои задрипанные и ушел.
Я пыхтел долго потом после его ухода. Никак они нас понять не хотят. Главное ведь, а что бы они носили, если бы мы не ездили и не «спекулировали», как они это называют? Сроду ведь в Союзе джинсов не было, косметики не было, тряпок никаких не было. Это мы, честные спекулянты, наполнили полки товарами в этой стране. Так за что же они нас не любят? В общем, неприятно мне это было, и злой я был ужасно. И потом долгое время общение наше было какое-то подвешенное. Неудобняк был. С годами все рассосалось. Но тогда… Ух, вспоминать не хочется.
Потом прошло много лет и до меня стали доходить мои собственные вопрошания самому себе.
- Почему я не продал их ему по себестоимости? Почему? Разве я мало зарабатывал? Почему? Хотя, причем тут себестоимость? Почему я, вообще, просто не подарил их ему? Почему? Что, я не мог себе позволить? Мог. Мог! Почему не подарил?
Ответ простой. Это были деньги. Это было помрачение от денег. Деньги были главной ценностью. Поэтому не мог.
Илья Аронович Забежинский
