- Ну, я положим, гуляю, потому что деваться некуда, а вам почему дома не сидится в такую погоду?
- На кладбище была, у сына. Год как он там.
Женщина была в глубоких резиновых калошах. Дорога на кладбище в эту сплошь плюсовую зиму не простая, да и не близкая. Темный платок почти закрывал белое лицо.
- Простите, - сказал я. – Ради Бога: простите. Так вот пошутишь с незнакомым человеком, да хотя бы и со знакомым… Ну, не мог я подумать, что я гуляю, а кто-то идет на кладбище или оттуда.
Ровно год назад она проснулась за полночь от барабанного стука в окно – такого сильного, что ей сразу стало понятно, что там никто не стоит, а стук просто означает, что в эту минуту не стало сына. Так было со старшей сестрой, когда её дочь попала под поезд, - только тогда взбесилось не окно, а входная дверь. Сестра, проснувшись, тоже знала, что за дверью никого.
Сын был у неё незадолго до этого стука, никуда не выходил со двора, а прощаясь, сказал, что его скоро убьют.
- Работал в лесничестве? – спросил я, когда она назвала село, в котором он квартировал.
- Как вы догадались, Господи?!
- Ещё в детстве слышал про это село. Там ведь лес вокруг. Настоящий, дорогой лес. Сын же вам рассказывал про бандитские порубки и все такое - ну, современное? Хотя почему только современное… За сотни лет там набралось много нехороших тайн.
- Не могу, говорил, уже смотреть на то, что делается. Какие машины приходят и с каким лесом уходят, и всё на сторону, все на сторону. Не могу, говорит, больше ни видеть, ни слышать, и старшие это знают.
- Сколько ему было?
- Двадцать четыре. Любил лес и правду.
Она отвернулась, махнула кошелкой и быстро пошла в свою сторону. Из кошелки торчал черешок саперной лопатки и веточный веник.
