Мы были бедные и без связей, и блата у нас никогда и нигде не было. Но один раз случилось.
В восьмом классе я влюбился безответно в девочку Олю. От любви этой я оторопел совершенно и поэтому схлопотал восемь троек в году. А класс был переходный, и в нашей школе номер 232 с английским уклоном на улице Плеханова из двух восьмых классов в тот год оставляли только один девятый. Для тех, кто попадет в него, критерий был объявлен: не больше двух троек. А у меня – восемь.
Не знаю, что маму сподвигло тогда на поиски блата. В принципе, многие и с лучшими результатами ушли в другие школы и не печалились. Но мама знала про Олю. Мама подглядывала в мой дневник и знала, что пару раз я собирался уже топиться в канале Грибоедова, недалеко от Олиного дома. Мама видела книжные полки, уставленные ее фотографиями, мой отрешенный взгляд при всяком напоминании, что жизнь не кончается, и учиться можно и в других местах, толстые тетрадки, исписанные самыми печальными и самыми гениальными стихами на свете.
Я сидел оторопевший совершенно, потому что уйти мне из школы и перестать видеть Олю каждый день, означало помереть сразу. Я это знал точно. И мама, похоже, тоже про это знала.
Мама вообще, хорошо очень относилась к Оле и ценила мои чувства. При этом за много лет моей к ней безответной любви, Оля ни разу мне не позволила ей даже ни одного слова сказать. Она сразу поджимала губки, отворачивалась и уходила. Маме нравились мои высокие безответные чувства и когда меня не любили. Как только, уже после школы, вдруг появлялись девушки, готовые ответить мне взаимностью, они сразу же беспокоили маму. Она волновалась. Больше всего она волновалась, когда я привел к ней через некоторое время свою будущую жену, тут на маме вообще лица не было. А вот Олю, которая считала, что вместо меня по земле ходит пустота, мама любила. Вместе со мной карточки ее рассматривала. Садилась, обнимала меня, молчала вместе со мной, вздыхала.
То есть она понимала меня и что в другой школе мне не жизнь. И еще мама мне рассказывала, что когда-то она тоже была жестока с мальчиками.
А дальше происходило следующее. Моя совершенно непрактичная мама, которая трудилась в качестве учительницы географии в одной школе на Петроградской стороне, пошла к своей директрисе и рассказала ей в лицах историю про талантливого мальчика, несчастную любовь, канал Грибоедова и восемь годовых троек. Мама плакала, директриса поила ее горячим чаем, тоже плакала, рассказывала, как она тоже когда-то была жестока с мальчиками, и звонила заведующей Петроградским РОНО. Мама потом вместе со своей директрисой ехала к заведующей Петроградским РОНО и ей рассказывала историю про талантливого мальчика, несчастную любовь, канал Грибоедова и восемь годовых троек. И она там плакала, и директриса плакала, и вставляла даже какие-то новые подробности в эту грустную историю, очевидно из своей жизни, и заведующая Петроградским РОНО тоже плакала, она тоже когда-то была жестока с мальчиками, и звонила Заведующей Октябрьским РОНО, к которому относилась моя школа.
Потом и мама, и директриса, и заведующая Петроградским РОНО, все вместе ехали к заведующей Октябрьским РОНО, и там они все вместе пили чай и слушали историю про талантливого мальчика, несчастную любовь, канал Грибоедова и восемь годовых троек. И все просто поголовно плакали. И уже не только директриса, но и заведующая Петроградским РОНО рассказывали заведующей Октябрьским РОНО все новые и новые подробности. И она тоже плакала, похоже, и у нее с мальчиками когда-то было не очень. И вот когда они уже все сидели, наревевшись и обнявшись, и промокали платками свои зареванные глаза, заведующая Октябрьским РОНО сказала:
- Девочки! Мы должны ему помочь! Мы поддержим талант, и не допустим развития психологической травмы. Мальчик останется в своем классе, невзирая ни на какие тройки.
И она сняла трубку и пригласила директора школы к себе. С ней она беседовала уже по-простому, наедине. Потому что директор моей школы, в те времена, была не из тех, кто стал бы оплакивать судьбу какого-то отдельного мальчика, но вполне прислушивалась к рекомендациям заведующей РОНО.
И меня оставили в школе. Кого-то отодвинули, да что там, знаю я, кого отодвинули, Валерку Завгороднего, моего приятеля, у него было две тройки, и он проходил вполне, но маму его пригласили к нашей директрисе и она по-простому, как незадолго до этого ей объяснила сентиментальная заведующая РОНО, объяснила ей, что поведение у Валерки не очень, и если они не хотят отрицательной характеристики перед институтом, им нужно забирать документы.
И когда Валерка и мама его, ошарашенные, рассказывали весь этот бред, как его ни за что вдруг вышвырнули из школы, я смотрел на все это большими стеклянными равнодушными глазами, потому что любовь моя безответная, в своей безответности незаслуженная и несправедливая, делала меня равнодушным к чужой несправедливости. Ну да, Валерку принесли в жертву моей любви. Но разве она не стоило этого?
Вот такая история про блат.
Я потом как-то адаптировался. Научился и быть нелюбимым, и хорошо учиться. И про канал Грибоедова уже почти не думал. Она была рядом, и этого было достаточно.
Человек ко всему привыкает.
