В пятницу, 14 декабря, Архангельский областной суд постановил освободить гражданского активиста Сергея Мохнаткина из-под стражи. Мохнаткин провел в колонии четыре года по обвинению в применении насилия к полицейским во время демонстрации в Москве. Срок наказания истек еще 30 ноября, однако 64-летнего активиста не отпускали из тюрьмы, предъявив обвинение в дезорганизации деятельности колонии. Меру пресечения отменили только после рассмотрения жалобы в апелляционной инстанции. Теперь Мохнаткин остается в Архангельске из-за необходимости участия в следственных действиях. О перспективах нового уголовного дела, годах, проведенных в тюрьме, и вере в возможность изменить российскую тюремную систему Сергей Мохнаткин рассказал в интервью:
Какие у вас были первые эмоции после выхода из колонии, какие ощущения?
Сергей Мохнаткин: Можно сказать, что эмоций даже не было. Немножко все-таки было неожиданно — у нас обычно решают не на правовой основе, а на какой-то другой. Хотя с чисто юридической точки зрения, а не с точки зрения нашей политики основания для ареста никакого не было.
Сразу как-то не доходит — может быть, долго сидел. Еще привыкать надо в какой-то степени.
А то, что касается новых обвинений в мой адрес, они ни в коем случае судом не снимались — он только арест снял. Это будет решаться в среду или пятницу, я поэтому не уехал отсюда никуда, с тем, чтобы эти вопросы как-то дорешать и определиться, что там еще хотят. Буду узнавать. Кто мне звонит — всем говорю одно: не знаю, что будет дальше, надо будет разведывать, когда будут контакты по повестке. У меня повестка, но никаких ограничений по свободе по этому делу пока нет. Все буду определять там, ни о чем не буду гадать. Для меня все это интересно тем, что я хочу узнать, какие намерения у следствия, на что они реально настроены, какие там есть доказательства, на что они будут опираться и так далее. Формально абсолютно все возможно, и ни от чего зарекаться нельзя.
Пока вы были в заключении, поступали очень тревожные сообщения о вашем состоянии здоровья. Расскажите, как вы себя чувствуете?
В общем, они исходят от меня. Чувствую я себя стабильно, как говорят медики. Но мне действительно повредили позвоночник, и это не позволяет мне чувствовать себя здоровым — я могу уставать, когда хожу, и так далее. У меня реально остается законсервированный перелом позвоночника. Вообще, это считается тяжким вредом для здоровья, и, в принципе, на инвалидность — только в тюрьме не любят давать инвалидность. Когда вырвусь, когда будет возможность, я обязательно займусь своим лечением — оно, конечно, мне требуется.
Вы уже думали о ваших ближайших планах, о будущем, кроме следственных мероприятий?
Обязательно — подлечиться и сделать хорошую экспертизу, потому что в колониях, тюрьмах реальное состояние здоровья заключенных скрывается совсем, потому что, если его не скрывать, там окажется достаточно много ляпов в нашей пенитенциарной системе. У нас калечат людей — могу сказать, что меня еще не так… Людей и убивают, и прочее, прочее. И далеко не все известны — если человек неизвестен, то убить его там могут запросто.
У меня [был] определенный имидж, определенная известность, и это от особенно крайних вещей меня защищало. Меня [нельзя было] убрать и написать: сердечная недостаточность и прочее. А так в этой стране чтобы бить или сильно покалечить осужденного — какие проблемы у наших органов? Да никаких — это не они виноваты, это что-нибудь другое. В общем, отписки умеют делать.
Намерены ли вы и дальше заниматься правозащитной деятельностью?
Обязательно. Это единственная возможность хоть как-то окупить те затраты времени, которые в никуда. Другого-то ничего хорошего не приобретешь. Это не среда академиков или деятелей искусства, это другая среда. И эти годы будут совершенно потерянными, если то, что там узнал, не сможешь использовать так, чтобы получить какую-то отдачу. Может быть, где-то кому-то помочь, может быть, что-то пробивать через публичное пространство, потому что работы с нашей пенитенциарной системой у всех правозащитников навалом, очень тяжело работать. Я хочу использовать то, что узнал, в интересах общего дела, чтобы хоть какую-то пользу получить.
А что вы узнали? Какой это опыт, насколько он необходим правозащитникам, которые занимаются тюрьмами в России?
Во-первых, все-таки тюрьма — не то место, где можно получить какой-то положительный опыт. А с другой стороны, человек, который был внутри тюрьмы, всегда немного яснее представляет то, что там происходит. Я считаю, что даже если человек всю жизнь занимался правозащитой, всю жизнь разбирался в этих делах, но, грубо говоря, не сидел… Все-таки на собственной шкуре это все немножко лучше получается.
Поэтому, когда вы спрашиваете, буду я или нет заниматься… Конечно, буду заниматься с тем, чтобы получить какую-то отдачу, выжать какую-то пользу. У нас система совершенно ненормальная, об этом можно долго говорить… Она абсолютно шизофреничная и параноидальная.
В целом, если говорить про ваши ощущения, вы были в тюрьме с 2014 года. Что изменилось вокруг за эти годы, на ваш взгляд?
Вокруг изменений немало. Но все равно меня просвещают — за пять лет ситуация в стране только ухудшилась. Я думаю, что она [ухудшилась] и в Архангельске, и в Москве, и в любом другом регионе… Тупость и злобность нашей власти только крепчает. Другое дело, что люди все равно сопротивляются, но власть у нас, конечно, все хуже и хуже, если говорить по-простому. Я, правда, ожидал, что лучше в ближайшие годы не будет, потому что нашего товарища Путина так просто не спихнуть. Ну и действительно, обстановка ухудшается. Ничего веселого, оптимистичного в этом плане нет.
Пока вы находились в тюрьме, у вас была возможность следить за политическими событиями, за тем, что происходит в стране и мире, какие-то новости узнавать?
Обо мне позаботились — мне выписали две относительно независимые газеты, которые у нас еще, наверное, можно читать — это «Независимая газета» и «Новая газета», и я их получал. Но надо сказать, что меня пытали и в этом плане. То есть умышленно — конечно, не случайно — делали все возможное, чтобы мне не давать эти газеты, хотя это положено по всем нашим законам, или задержать их на неделю-две. В общем, это не приветствовалось администрацией, что читаешь такие газеты. А так я, в принципе, в курсе, потому что статьи более-менее позволяли — пусть и с задержкой в две недели — иметь какое-то общее представление, что в стране творится. По крайней мере, по этим новым беспределам — по «Новому величию», по другим делам. В общем-то, я в курсе. Меня и люди снабжали — у меня были очень хорошие корреспонденты, и из интернета мне присылали информацию. Это было маленькой, чуть ли не единственной радостью, которую можно получить в тюрьме.
Из того, что произошло за то время, пока вы были в тюрьме, все-таки, наверное, взгляд отсюда, со свободы, и из тюрьмы отличается. Какие события вас наиболее…
Нет-нет, вы знаете, еще до посадки… Вчера мы общались с правозащитниками и с людьми, которые пострадали, у которых родственники сидят — по политическим мотивам или даже по чисто уголовным делам, но у нас ведь такая политика, что пытают, наезжают на всех, в том числе без причины. Важно, что если человек как-то немножко защищает в тюрьме свое личное достоинство, там не важно — по политике или не по политике сидит, у нас их гнобят, убивают, калечат. Поэтому разница-то только в степени. В тюрьме все циничней, слишком грубо, слишком явно. Ну, а на свободе просто не до такой степени, может быть, явно и грубо, но, в общем, то же самое — разбавленное, но примерно то же самое. [Мы] в общем-то, все в тюрьме посиживаем.
Вы говорили в нашем интервью в 2017 году, когда еще находились в тюрьме, что будете бороться за изменение этой системы. У вас до сих пор остается вера в то, что это можно как-то поменять?
Вы знаете, когда работают по какому-то направлению, если людей это заинтересовало, они делают это не с точки зрения веры — получится или не получится. Надо все равно пытаться. Тем более, если не пытаться и быть полным пессимистом, опускать руки, то действительно ничего нельзя сделать. Нет, иллюзий я и раньше не испытывал, но пытаться надо. Если не ты, то кто бы ни занимался, а занимать этими вопросами нужно.
Очень многое зависит от общества — если оно будет просвещеннее, умнее относительно того, что у нас делается в тюрьмах, то, может быть, что-то и удастся сдвинуть. А во-вторых, надо искать такие пути, чтобы было выгодно нынешнему правительству. Грубо говоря, если бы у тебя были миллиарды, ты ему заплати, так оно, может, и будет выполнять законодательство. А без денег оно не хочет. Но надо искать такие возможности, что-то надо все равно делать.
Вы сказали про государство... Сейчас популярны дискуссии о том, насколько правозащитники могут сотрудничать с государством. Вот если бы гипотетически вам предложили возможность вступить в какой-нибудь государственный совет, воспользовались бы вы этой возможностью?
Вы знаете, это трудный вопрос, каждый раз это нужно решать конкретно. То есть исходить надо из того, сможешь ли из такого предложения что-нибудь выжать, или не сможешь, и тогда это будет играть только на систему, которая сможет сказать: «А у нас вот такой-то правозащитник или пострадавший». То есть нельзя быть ширмой для государственных махинаций — это однозначно. А вообще я считаю, что общественный контроль и общественные организации должны быть в любой стране, грубо говоря, антигосударственными — они занимают свои позиции, которые, как правило, не совпадают с государственными, и в принципе, куда-то входить не надо — важно, чтобы уважали общественные организации и их мнение. Общественники должны быть контролем над контролем, то есть стоять над государством, уметь как-то давить, требовать, чтобы их мнение учитывалось — тогда был бы какой-нибудь прок, тогда было бы неплохо. Я вот как скажу — если можешь использовать государственные возможности в интересах дела, в данном случае — в интересах защиты прав людей, наверное, это надо как-то использовать. Если чувствуешь, что не сможешь при таком, как вы говорите, предложении государства, значит лучше не лезть — тебя будут использовать как ширму.
Ради чего все? Как вы отвечаете на этот вопрос? Какая у вас мотивация, что вам дает силы, какая глобальная цель вами движет?
Глобальная — не глобальная… Понимаете, это очень плохо для всего общества, даже для той части, которая никогда не сидела и у которой родни никогда не было в тюрьмах. Потому что, во-первых, каждый может сесть — у нас от этого никто не застрахован. А с другой стороны, это не мелкий вопрос, это действительно серьезнейшее нарушение прав человека. Если что-то в системе ФСИН удастся изменить в лучшую сторону, поверьте, можно будет и в других отраслях государственной или общественной жизни чего-то добиться. В этом случае это всегда будет прецедент. Если сумеешь изменить ФСИН, ты изменишь всю страну — можешь в этом не сомневаться, потому что это квинтэссенция беспредела. Если с ним удастся справиться, то и со всей страной удастся справиться. Так что в этом плане просто интересно — а вдруг что-то получится.
