- Нінко, а покрутись!
Яркое новое платье переливалось красочными цветами, радовало цветочным полем, будто бы поздней весной превратившимся в чудо, праздником при скудном свете керосиновой лампы. Ткань дешевенькая, которую с трудом можно было достать в послевоенном Белгороде, не говоря уже о селе, откуда она родом. Это горожанки стучали каблучками, привлекали взгляды штопаными-стираными нарядами - старенькими, но стильными. Носочки на туфельки... А откуда девушки доставали новые отрезы ткани на эксклюзив - Нина, краснея, не могла произнести вслух. Загоняла ее мамка. Выросла из нее взрослая девка - а смущалась и краснела по каждому поводу. Посмотрит на нее мужчина искоса, поглаживая себя по подбородку задумчиво пальцами - а она глаза в пол. И мимо проходит, ускоряя шаг. А если не может - то все из рук валится, а он замечает это и посмеивается.
Платье сшила первое в своей жизни. До войны платья донашивала от старшей сестры, и передавала младшей, пока та не умерла от голода во время Голодомора, в 33-м. Мамка поседела за сутки от горя, но выходила оставшихся детей - чтобы потом отдать их в топку войны.
- Це не наша війна... - говорила мамка, укладывая сухари в банку. - Як я їх, м...скалів, ненавиджу... Ненавиджу...
Еще бы она думала иначе, когда мужа, отца Нинкиного, расстреляли за неподчинение советской власти, когда живность домашнюю не отдавал, да еще нашли пару мешков с зерном в схроне, в сарае. Нинка тогда лишь услышала звук выстрела, старшая Ольга развернула ее лицом к себе, носом в свою старую штопаную юбку, и закрыла двумя руками уши. Чтобы не видела. Но не услышать не получилось...
- Воно чудове! Підеш в ньому? - Ольга ходила вокруг, пританцовывая, разглаживая на статной Нинкиной фигуре мелкие складочки и одобрительно качала головой. Исхудавшее изможденное лицо ее потемнело от копоти, от тяжелой работы, а руки совсем еще молодой женщины со сломанными ногтями, казалось, выдавали в ней совсем уже зрелую женщину. Сама Нинка впряглась в тяжелую работу сначала на стройке, был момент - даже босиком, разгребая завалы кирпичей разрушенных войной домов. Израненые ноги истекали струйками крови, гноились и болели долго, и иногда удавалось носить Ольгины туфли по очереди. Свои, давно ставшие маленькими и распадавшимися на части, обувью считались с натяжкой.
Нина была свежей и миловидной, но уже с грубой кожей на руках и выгоревшими на солнце каштановыми прядями длинных прямых волос. Сначала на восстановительных работах, а позже уже как разнорабочая при колхозе - она относилась к своим обязанностям без драматизма. Надо - так надо. Ольга иногда задерживала взгляд на лице сестры, напевающей одну из многочисленных песен, которые, похоже, выдумывала сама же, и обида на судьбу переполняла ее душу.
- Нін, ти як?
- Я? А що? - та поднимала глаза на сестру и морщила обгоревший на солнце нос. - Щось треба, Олю?
- Та ні... Ні...
Они и не знали другой жизни. Только догадывались о ней. А в жизни этничной украинки, да еще "селючки", да еще в Белгороде и после войны - есть работа. Ну, есть работа - уже хорошо.
И новое платье. Как поле с цветами. Как счастье, при скудном свете керосиновой лампы.
- Ну, йди вже!))) Йди! Вони тебе зачекались вже...
1947-й год...
(Фото из-под Киева).
