Мы растем и развиваемся, мы начинаем лучше понимать наше прошлое. Поэтому совсем не удивительно, что мы оцениваем прошлое во всеоружии наших нынешних знаний и представлений
Сейчас я расскажу вам о причине русской революции 1917 года, а главное – о причине всех жестокостей, чинимых большевиками и лично Лениным («расстрелять, но сначала непременно напоить горячим чаем!»). Вы, наверное, думаете, что корень проблемы – в тупости самодержавия, алчности капиталистов, усталости и озверелости народа от войны, в нерешенной аграрной проблеме, во взрывном росте населения и появлении безработной молодежи, а также интригах Запада, Ротшильда и мирового масонства? Дудки. Все проще и гораздо обиднее.
Года три назад я побывал в Симбирске, и, разумеется, посетил дом-музей Ленина. То есть большой дом действительного статского советника Ильи Николаевича Ульянова. У него было много детей. Они жили во втором этаже. Кто-то в комнатах попарно. А вот Володя Ульянов жил в таком небольшом помещении над лестницей. Окно, письменный стол, кровать, шкаф – но только три стены. Вместо двери – широкий проем, выходящий на лестницу, по которой ходили люди. Я разместил на фейсбуке фотографии этой, так сказать, полукомнаты. И мне тут же все объяснили комментаторы: «Теперь понятно, почему Ленин стал революционером и тираном! У него в детстве не было своего личного пространства!»
Теперь понятно? Если бы маленький Володя Ульянов мог закрыть за собой дверь и спокойно ковырять в носу или читать Майн Рида, не боясь, что его застукают старшие сестры и строгая мама – о, тогда история нашей России потекла бы совсем по другому руслу! Ни тебе «партии нового типа», ни разгона Учредительного собрания, ни гражданской войны.
Мы растем и развиваемся, мы начинаем лучше понимать наше прошлое. Поэтому совсем не удивительно, что мы оцениваем пошлое во всеоружии наших нынешних знаний и представлений. Не будь таких постоянных ретроспективных поправок, мы бы оказались в жутком мире, как говорят в народе, исторически-гносеологического релятивизма. То есть мы бы считали, что до XV века (то есть до Коперника) Солнце крутилось вокруг Земли, а потом в небесном театре вдруг сменились декорации. Что до 1939 года Гитлер был нормальным легитимным лидером одной из динамично развивающихся европейских стран, а потом вдруг превратился в мирового преступника №1. Нет, разумеется. Солнце всегда было центром Солнечной системы, а Гитлер лелеял преступные замыслы задолго до своего прихода к власти. Все так: мы смотрим в прошлое с позиций настоящего, иначе вроде и быть не может.
Но мне кажется, что все-таки может. А иногда даже – должно быть иначе.
Да, говорю я, бывают ситуации, когда прошлое лучше все-таки рассматривать с прошлых позиций, как бы пытаясь перенестись туда, и вспомнить себя тогдашнего. Речь, разумеется, не о Копернике и Птолемее, и не об оценке роковых исторических фигур. Тут диалектика абстрактного и конкретного в скромном персональном масштабе. Наверное, в масштабе все дело. Вернемся к комнатке маленького Володи Ульянова. Нынешняя мода на «личное пространство ребенка», мода все на свете объяснять «детской травмой» — все-таки не должна приводить нас к карикатурным выводам, при всем нашем уважении и к «травме», и к «личному пространству».
Переосмысление своего личного прошлого в свете новых понятий – дело хорошее, но очень опасное, потому что оно ведет личность к новым и новым травмам.
Вот, например, я вспоминаю, как один мой знакомый рассказывал о своих приключениях в роковые, они же лихие, девяностые: «Я тогда думал, что они дали мне заработать. Шутка ли — на дворе 1992 год, жрать нечего от слова «совсем». Я написал ровно 10 страничек, и мне заплатили 3 000 долларов. Сразу. Без обмана. Прямо в руки. Я был счастлив до небес. Ого! Такая сумма! Ни за что практически. Неделя работы. Просто новая очень интересная юридическая схема, всего делов. Но теперь-то я понимаю, что они меня ограбили! Они за эти 10 страничек получили полтора миллиарда долларов!»
Ключевая фраза: но теперь-то я понимаю!
Возможно, с точки зрения марксизма, дело обстоит именно так: наняли специалиста нарисовать юридически безупречный план вывода куда-то каких-то активов. То есть наняли дурачка за бесценок, чтоб он помог им круто нажиться. Сейчас он себе локти кусает и ненавидит этих олигархов: надо было договариваться за процент! Я его, как мог, утешил: «За процент они не согласились бы. Наняли бы другого дурачка. А если бы согласились – непременно кинули бы». Он не верит. Скрипит зубами. Самооценка сменилась.
Тогда он считал себя удачливым и даже ловким парнем, обеспечившим семью в трудное время (вспомним тогдашний курс рубля и уровень цен: в 1992-м на 100-200 долларов семья могла жить месяц). А сейчас он смотрит на себя с презрением, как на лоха позорного.
Или вот такой рассказ – женский на этот раз: «Я тогда думала, что это просто флирт, обыкновенное ухаживание: он брал меня за руку и под руку, целовал ручки и иногда в щечку. Иногда слегка так обнимал за талию и шептал на ухо разные комплименты. Я даже краснела. Дарил цветы, конфеты, духи. Честно говоря, он мне не очень нравился – некрасивый, немолодой, женатый к тому же. Но все равно было лестно и даже приятно: на всю страну знаменитый человек. Я все время хотела подругам похвастаться, но как-то стеснялась. Думала: скажут, что я вру, интересничаю, цену себе набиваю. Но теперь-то я понимаю, что это был мерзкий сексуальный харассмент! А он – подонок!»
Но и привлекательная девушка, превращаясь в жертву подонка, тоже теряет в самооценке. Причем не тогда (тогда она была на высоте, она «вскружила голову знаменитому старику») – а именно сейчас, в тот момент, когда она вдруг все стала понимать, с точки зрения нынешней социальной моды.
Бывает еще ужаснее.
Старинная подруга мне недавно говорила: «Ну что я раньше я могла рассказать девчонкам после внезапной бурной ночи? Ну, пришли после вечеринки к нему домой. Ну так, слово за слово, музыка, выпили вина, танцевали вдвоем в темной комнате, целовались, потом постепенно стали раздеваться. Я вообще-то сначала не очень хотела секса, тем более после вина, я как выпью, сильнее всего спать хочу. Но он все-таки сумел меня расшевелить. В итоге добился. Одним словом, было ему дадено. Ну, в общем, все прошло нормально. Даже неплохо. Как всегда. Но теперь-то я понимаю, что это было «date rape» (изнасилование на свидании). Я должна об этом громко сказать? И даже привлечь его по статье? Или ославить его в прессе?»
Страшное дело, на самом-то деле. Тогда это было веселое приключение. Тогда я была капризная ветреница, которая все-таки позволила себя уговорить. А сейчас я – жертва.
То есть возникает своего рода «пост-травма», травма нового понимания.
К сожалению, вынужден еще раз подчеркнуть для особо придирчивых читателей: здесь речь идет именно о такой «травме постфактум», а не о настоящем издевательстве над детьми (чего явно не было в случае Володи Ульянова), не о настоящем мошенничестве (чего явно не было в случае с юристом), и конечно, не о настоящем харассменте и сексуальном насилии. И – см. далее – не о настоящем тоталитарном подавлении. Настоящее унижение (издевательство, насилие, подавление) – это то, что воспринимается как таковое в момент свершения.
Тут вдруг возникает вроде бы побочная, но на самом деле очень важная тема.
Совсем недавно возникла и вошла в моду так называемая «культура согласия». Это очень правильная и гуманная идея: в сексуальных отношениях все должно быть основано на добровольном согласии сторон. Но – и вот тут запятая – это согласие должно быть документально, юридически подтверждено. И то верно: а то один партнер скажет, что все было по устному согласию, а другой возразит: «Вы меня не так поняли!»
Литературовед и критик Евгения Вежлян пишет: «Для меня, как для человека, выросшего в 1990-е, секс — это любовь и свобода. Но сейчас о нем пишут, прежде всего, как о насилии и в связи с насилием. Такие безусловно положительные вещи, как «культура согласия» и юридическое регулирование сексуальных отношений — могут (не обязательно, что обнаружат, но могут) обнаружить свои темные стороны. Это нормально в моральной сфере, любое «добро» имеет своего темного двойника.
Этой темной стороной является стигматизация сексуальных контактов, приравнивание (в дискурсе, метонимически, а потом и в осознанных представлениях) секса и насилия. То есть с «сексом» произойдет то же, что и с «безопасностью». Дискурс «безопасности» приводит к тому, что те, кто подчиняется ему, начинают видеть опасность во всех нерегламентированных практиках. А дискурс «согласия» (прекрасный и гуманный сам по себе) может, если не осознавать его границ (курсив мой – Д.Д.), привести к тому, что любое сексуальное взаимодействие, кроме легитимно заранее полностью прописанного в соответствующем документе, то есть полностью регламентированного, может быть представлено как насилие».
Надо осознавать границы, это самое главное. Границы, масштабы, объемы, эпохи. Давайте заменим слово «секс» словом «воспитание». Получится, что любое воспитание, любое обучение – это насилие.
Вот характерное переживание многих мыслящих российских граждан в возрасте около пятидесяти лет: «Я думал, что я просто живу в своей стране, которая тогда называлась Советским Союзом. Хожу в школу, перехожу их класса в класс, вступаю сначала в октябряты, потом в пионеры, потом в комсомол. Езжу в пионерские лагеря, играю в «Зарницу», посещаю разные кружки в Доме пионеров, все очень интересно, увлекательно, познавательно. Конечно, в школе за двойки и прогулы ругали, а что — за это надо хвалить? Но теперь-то я понимаю, что я жил в настоящем концлагере, «шаг вправо шаг влево считается побегом», ходил по струночке, не смел вякнуть, не знал свободы, читал и смотрел в кино только то, что велено! И вообще я — жертва тоталитарного режима!
Опять обесценивание самого себя. Либо просто жертва, либо дурачок, который не понимал, что он раб и ничтожество. И полный идиот. Читал Бабеля и Багрицкого, обожал Бабеля и Багрицкого. Но теперь-то понимает, что это были красные кровопийцы...
Переосмысление нужно, конечно. Нельзя коснеть в детских и юношеских представлениях о жизни. Но нельзя и уподобляться некрасовскому персонажу: «Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет».
Переосмысляя свое прошлое, вспоминайте себя тогдашних. Свою тогдашнюю радость, свое тогдашнее милое легкомыслие. Чтобы чувство обманутости, оскорбленности и униженности не угнетало вас понапрасну.
Денис Драгунский
