«Артистическая фотография братьев Гохман» находилась на первом этаже в доме Страушенера – по улице Захарьевской, 58. Дядя Элья Гохман ввиду слабого здоровья вовремя уехал в Швейцарию и больше никогда в Минск не возвращался, а дядя Янкель – высокий грузный мужчина, обремененный крикливой и вечно чем-то недовольной женой и пятью детьми – фотографическое дело любил.
В ателье стоял макет открытого автомобиля, и благородные семейства из окрестных местечек, наслышанные о диковинном атрибуте, хотели запечатлеть себя исключительно в кабриолете. А пока шёл подготовительный процесс, дядя Янкель развлекал клиентов историями из иллюстрированных изданий.
– Этот Ульмо был единственным ребёнком в еврейской семье, – рассказывал Янкель, настраивая оборудование. – Не надо двигать брови к затылку: один ребенок во Франции – обычное дело. Папа Ульмо определил сына в военную школу, где ему обещали сделать из него человека, но не очень-то получилось. Впрочем, отец был в Лионе известным человеком – вёл дела, и когда умер, юному Ульмо кое-что осталось. И этого «кое-что», если разумно наслаждаться жизнью, хватило бы даже его правнукам. Но это же Франция: там не только едят некошерных лягушек, там без женщин не обходится ни одно предприятие. И скоро нарисовалась Мария-Луиза: её шелковистая кожа испускала аромат ландыша, а голос был похож на пение ангела. Юноша потерял последние остатки сознания, и папино наследство стало исчезать, словно скорый поезд в черном туннеле.
Обычно в этом месте клиенты забывали, зачем пришли, и всецело переключались на историю.
– Ничто так не толкает на дерзкие поступки, как пустой кошелек и роскошная женщина, – продолжал, суетясь, своё повествование дядя Янкель. – В один прекрасный день в голову Ульмо вместе с шампанским ударила идея, как быстро поправить свои дела. Пузырьки наутро выветрились, но идея осталась. Пользуясь доступом в военные заведения, Ульмо выкрал секретные бумаги с твердым намерением продать. Но из этого ничего не вышло: Ульмо не хотел их показывать покупателям раньше времени, а те не хотели платить за кота в мешке. Другой бы взялся за ум и отступился, но юноша резонно решил: раз не получается продать документы за деньги, тогда их надо вернуть – тоже не бесплатно. И написал письмо самому французскому военному министру: так, мол, и так, хочу лично в руки отдать за какие-то жалкие сто пятьдесят тысяч франков. Министр оказался не дурак и дал в газете условленное объявление, что согласен. Ульмо, уже представляя, как заживет с Луизой в Америке, пришел в обговоренное место, но был схвачен и отправлен в кутузку. А теперь, – заканчивал свой рассказ дядя Янкель, – пока он ждет суда, все дружненько перестали дергаться и смотрим, как вылетит птичка.
Однако птичка не вылетала – это было настоящее надувательство. Маленький Изя переживал, но виду не показывал, принимая правила игры. Ему-то дядя Янкель и передал свою профессию. Изя ещё долгое время набивал руку на медальонах для памятников и выпускных школьных альбомах, но постепенно дорос до специалиста, которого приглашали снимать большое начальство.
Когда Изю Гохмана впервые вызвали в известный дом с колоннами на проспекте, он нервничал. Его поставили к стене в специальном кабинете, и он стал зеленым, как трава в Парке культуры и отдыха имени челюскинцев. «Сейчас вылетит птичка», – дежурным голосом произнес офицер и навел на него фотографическую камеру. Птичка, конечно, снова не вылетела, но с тех пор сердце Израиля дергалось при этих словах, словно застрявший в грязи автомобиль.
Изе Гохману выдали пропуск, и в дальнейшем при его предъявлении охрана в галифе вытягивалась по струнке и, отдавая честь, открывала проход к трибунам. Люди на верхних трибунах, махавшие руками своим портретам, были разными, как разной была страна, которая текла внизу человеческой рекой и кричала «Ура!». Они были чахлыми и пышущими здоровьем, умными и глупыми, завистливыми и не очень, добрыми и злыми, жестокими и милосердными, недалекими и стратегами. Но у Изи Гохмана они все выходили мужественными и мудрыми, какими и должны выглядеть вожди, искренне заботящиеся о своем народе. Это ценили и его работы вставляли в рамки, вешали в кабинетах, печатали в серьезных толстых книгах и журналах, выходящих для заграницы. И простые смертные тоже желали, чтобы сам мастер Гохман запечатлел их для истории.
Ему приводили детей, и они ерзали на стульях – причесанные и празднично одетые во все чистое. Изя суетился вокруг, двигая осветительные приборы, и пересказывал Тору на современный лад. Моисей выводил рабов из Египта и через сорок лет поколение, не знавшее рабства, вступало в пионеры. Давид побеждал Голиафа в соревновании по добыче угля, а царь Соломон работал президентом Академии наук.
Дети нетерпеливо ждали, когда же вылетит птичка. Но птичка так никогда и не вылетала. Правда, родители оставались довольны: отпрыски на фотографиях выглядели умненькими и послушными, а некоторые даже со скрипочками.
Незадолго до смерти Изя Гохман всё-таки нашел решение.
– Сейчас вылетит птичка, – говорил он, снимая крышку с объектива, и через несколько секунд из другой комнаты вылетал попугай с криком «Ульмо – хороший мальчик», делал круг под потолком и садился Изе на плечо.
Все были в восторге и аплодировали.
…Папа умер внезапно. Проявлял пленки в лаборатории, упал и больше не поднялся. В тот же день домой пришли неразговорчивые люди в мешковатых пальто, предъявили какие-то документы и забрали с антресолей чемодан, в котором папа хранил негативы. После обыска мама еще долго сидела за столом, закрыв лицо ладонями. Нового директора фотоателье перевели с должности заведующего диетической столовой – он считал это назначение понижением и был черен от злости. «У нас организация, выполняющая важное бытовое обслуживание населения, а не передвижной цирк!» – мрачно припечатал он и потребовал, чтобы мама забрала Ульмо.
С тех пор попугай живет у нас дома. Он научился открывать буфет и ворует грецкие орехи. А ведь ему почти шестьдесят! Но устроившись на моем плече, он всё так же утверждает, что Ульмо – хороший мальчик.
Евгений Липкович
