В день рождения Аркадия Райкина его сын Константин резко выступил против цензуры в искусстве. А заодно попросил у Минкульта денег для театра «Сатирикон». Деньги теперь он вряд ли получит, так как современная «борьба за нравственность» напоминает ему советско-сталинские времена. Тем интереснее вспомнить, как творчество Райкина-старшего запрещал еще советский Минкульт, а также животноводы и пожарники.
В 1966 году через редакцию газеты «Известия» свой протест против выступления Аркадия Райкина ему адресовали ветеринары Крымской области. Их оскорбил спектакль, героем которого был неудачник-изобретатель, бывший ветеринар. Начальник посадил его на несоответствующую образованию должность, чему он подчинился, превратив свою жизнь в череду несчастий. Возмущение работников животноводства разлилось на целую страницу машинописного текста и было скреплено подписью 60 человек! Они утверждали, что он высмеял не какого-то одного героя, а всех скопом. Взял и плюнул в профессию. Совсем даже не подумав, что среди них есть «заслуженные деятели, доктора и кандидаты наук, лауреаты государственных премий, большие коллективы работников, генералы, полковники и многие, многие другие...» – и неудачниками они себя не считают, так кого же имел в виду автор? «Сидя за праздничным столом и видя, чем оборачивается перед советскими потребителями животноводческая продукция, касается ли это масла, сыра, колбасы, ветчины или жареной индейки, Вам не следовало бы забывать, что во всем этом есть доля труда тех, кого Вы огульно высмеиваете», – значилось в письме. Автор, отработавший к тому времени на сцене без малого 30 лет, известный на всю страну и дальше, собиравший огромные залы поклонников, был вынужден, как мальчишка-дебютант, объяснять длинношеим ветеринарам соль своей шутки.
Эту боль разделяет большинство художников, в книге «Без грима» Аркадий Райкин писал: «Никто не возьмёт на себя смелость критиковать книги профессора математики о дифференциалах, не имея соответствующей математической подготовки. Никто не отважится давать указания хирургу, ничего не понимая в медицине. Но есть одна область, судить о которой вправе каждый – это искусство». В 70-м году он давал спектакль, где была миниатюра, герой которой был смелым пожарным, но боялся объясниться своей девушке в любви. Он ещё и песенку пел легкомысленную «Ты – ласточка моя». В это сложно поверить, но нашлись обиженные пожарные! Целая команда написала ему о своих подвигах, героизме и мужестве, которые они проявляют, спасая людей из огня, они были оскорблены тем, что Райкин выставил их мягкотелыми нытиками. Аркадию Исааковичу вполне серьёзно и терпеливо пришлось отвечать уважаемым пожарным, что не всякий богатырь найдёт в себе силы для любовного признания – казалось бы, прописная истина.
Любопытно, кроме прочего, и то, что письмо прошло несколько партийных организаций, которые передавали лист народной обиды из рук в руки вверх по партийно-художественной цепи, пока он не достиг сатирика. Сопровождалось письмо большим комментарием видного партийного работника.
Он камня на камне не оставил от спектакля, попросив Райкина переработать материал и привести его к «точности социалистического понимания». В номере со специалистом-столяром, вынужденным взаимодействовать с целой ватагой ничего не смыслящих в столярном деле начальников, – убрать обобщения, сократить сатирическую гиперболу о вселенском душегубстве бюрократии до размеров редкого случая. Не нужно шутить, что если уволить всех бездельников из государственных учреждений, то советскому человеку станет просторней в городских автобусах. Что это за разговоры о разнице внешнего вида товаров на выставке и в магазине, что за намёки на «рядового покупателя»? Пусть герои прекратят извиняться за то, что говорят правду – можно подумать, им кто-то в СССР запрещает это делать! И не надо заканчивать спектакль в минорной тональности, у нас ещё светлое будущее впереди. Письмо имело концовку в тоне Порфирия Петровича: «Я понимаю, Аркадий Исаакович, что ряд высказанных формулировок покажется Вам излишне прямолинейным и несовместимым с таким тонким делом, как сатира, юмор. И, конечно, меньше всего авторы и Вы хотели, чтобы отдельные места программы воспринимались так, как я сформулировал к ним претензии. Но если возможно инакопонимание, если создаётся двусмысленность, мы обязаны с Вами над этим задуматься и сделать так, чтобы этого не было...» И подпись.
Райкин не понимал, почему зритель упрекает автора в том, что он, зритель, обижается на сатиру. Вообще-то, она именно так и работает: одних смешит, других задевает. И если этого не происходит, то автор, может быть, и юморист, возможно, даже хороший артист, но уж точно не сатирик. Да и сама сатира не так давно провозглашалась грозным оружием пролетариата. Но никуда не денешься – тексты приходилось переписывать, а зрителя, который смотрел спектакль с «ведомственной точки зрения», жалеть, ведь зритель искренне подозревал сатирический театр в намерении запятнать строй и отдельных его представителей. Райкин, как любой другой художник, не мог и не должен был испытывать вину за невежество зрителя.
Как-то после выступления в Английском посольстве в Москве канал ВВС пригласил Райкина подготовить программу для английского телевидения. Он выбрал номера, смысл которых мог бы стать понятен вне зависимости от национальности – о неудавшейся любви, одиночестве, о том, что жизнь не стоит того, чтобы разменивать её на мелочи. Программа понравилась английскому зрителю, критика была хорошей, и англичане заключили контракт с ним ещё на четыре выпуска. Второй они показали через год, а в разгар подготовки к третьему Райкина вызвала к себе Екатерина Фурцева – тогдашний министр культуры СССР.
«Аркадий Исаакович, вы ведь уже, кажется, были в Англии?» – «Был». – «Ну, пусть теперь поедет Зыкина». Что же тут скажешь? Пусть поедет, конечно. Контракт с Райкиным англичане прервали, и советская сторона должна была выплатить приличную неустойку. Райкин отзывался о Фурцевой, тем не менее, сдержанно, но точно считал, что житейского ума, которым, несомненно, обладала Екатерина Алексеевна, недостаточно, чтобы быть аж целым министром культуры. Для успешного развития культуры важной составляющей личности должна быть ещё и широта взглядов, чем Фурцева, как и большинство советских чиновников, не располагала.
Другое дело было в Западном Берлине. Мункульт СССР сообщил Райкину, что тот приглашён на международный фестиваль, и что ему необходимо будет прочитать там доклад о влиянии пантомимы на смежные жанры сценического искусства. Опытным докладчиком Райкин не был, хотя приглашение ему понравилось, и всё оставшееся время до поездки он потратил на подготовку к принципиально новой для него роли. Уже перед отъездом зашедшему в министерство для оформления командировки Аркадию Исааковичу один из ответственных сотрудников велел захватить с собой «какие-нибудь причиндалы, то есть аксессуары, ну, маску какую-нибудь или парик – на всякий случай». Странное предложение – читать доклад в клоунском парике. И потом, где эстрадные скетчи, а где клоунада и пантомима. Но чиновник разницы не видел, да и было ему всё равно – надо так надо.
Прибыв в Западный Берлин, Аркадий Исаакович узнал, что должен дать полноценный спектакль: в первом отделении выступит Марсель Марсо, а во втором – он. Представитель советского посольства напутствовал: «Помните, за вами красный флаг». В гостинице от представителя приглашающей стороны Райкин и вовсе узнал, что Марсо уже выступил и Райкину предстоит дать оба отделения концерта, и билеты уже распроданы давно. Ноги подкосились – это ничего. На подготовку было 64 часа, которые он провёл на крепком кофе и раскуроченных нервах.
Он не только отобрал из своих прошлых номеров все миниатюры с пантомимой – спасибо, такие были в репертуаре – он ещё и перевёл сопровождающие их тексты на немецкий, которым он немного владел. Не помнил, как прошло то выступление, хотя публика вызывала на поклон 14 раз. Его реанимировал после выступления визит Марселя Марсо – тот выразил сочувствие и обеспокоенность. Но артист есть артист – он стал в лицах и позах показывать, как Райкин выглядел на сцене.
Душеспасительный их гогот разнёсся по коридорам гостиницы, и жизнь перестала казаться нелепой сумятицей. Вернувшись в Москву, тем не менее, он пришёл в Министерство культуры потребовать объяснений, но Фурцева на это сказала: «Не надо утрировать! Ведь все обошлось. Вы ведь вышли тогда из положения, дорогой Аркадий Исаакович». Подумаешь, какой-то болван в министерстве не отличает творческий номер от доклада, в конце концов, и то, и другое – выступление. А пара рубцов на сердце – ну, какие пустяки. Ведь вы талантище, держитесь!
Совсем не праздничной оказалась речь Константина Райкина на VII съезде Союза театральных деятелей России. Дата его выступления совпала с днём рождения отца. В этом году Аркадию Райкину исполнилось бы 105 лет. Райкин-младший говорил о призраках прошлого, которые сегодня остервенело восстают. Подчеркивал, что его тревожат «наезды на искусство, на театр» – «экстремистские, наглые, агрессивные», прикрывающиеся словами о высокой нравственности, морали, патриотизме и Родине. Говорил, что у многих «чешутся руки» вернуть цензуру, этот «многовековой позор», вернуть нас «обратно не просто во времена застоя, а еще в более давние времена – в сталинские времена». И предлагал против всего этого бороться: «Нам надо объединиться. Нам надо плюнуть и на время забыть о наших художественных тонких рефлексиях по отношению друг к другу. Мне может сколько угодно не нравиться какой-то режиссер, но я костьми лягу, чтобы ему дали высказаться».
Общение с чиновниками – отдельная среда для порождения душевной боли художника. Чиновник всегда убеждён, что он многого добился, ведь не так-то просто вскарабкаться на карьерную вершину в этом деле. И раз уж он имеет власть дать художнику дорогу, то художник должен быть сильно благодарен. Но кто бы помнил Фурцеву сегодня, будь она при жизни не министром культуры, а министром лёгкой промышленности? Разница между миропониманием художника и чиновника неописуема, неохватна – два диаметрально противоположных по устройству мира: в первом правит свобода творческой зрелости, во втором – регламент и подчинение. Не в партийных кабинетах и чиновных умах, а в энергии торжества внутренней свободы и умении сплёвывать кости рождается творческое бессмертие. Чиновник – это тупик, художник – это выход. Да, жизнь проигрывает смерти в каждой отдельной истории, но побеждает в общей, потому что продолжается. И никогда не будет по-другому.
Алена Городецкая
