У нас, конечно, плохая работа. Мы работаем с человеческими жизнями. И, что самое паскудное, — с человеческими смертями.
Об этом нужно помнить всегда. Каждую минуту. А особенно ТАМ. Особенно — находясь на войне. Военная журналистика такая штука, в которой цена ошибки, или непродуманных действий, может быть очень высока.
Я считаю, что нельзя по горячим следам показывать лица погибших. Просто потому, что нельзя. И уж совершенно точно нельзя называть их фамилии. Привычка к оперативной публикации проверенной достоверной информации хороша там, где она хороша. В заметке про биржевые курсы — да. В заметке про войну — нет. Фамилия того или иного солдата, погибшего в этот день, не является значимой информацией для мира. Но она является очень значимой для его семьи. Которая имеет право узнать об этом не из выпуска новостей.
Многие проблемы вообще можно снять просто банальной задержкой репортажа суток на трое. Оперативность — не главный критерий военной журналистики. Главный критерий — не навреди. Твоя ошибка — это может быть чья-то жизнь. Об этом, повторюсь, надо помнить всегда. Я, например, не выкладываю процентов семьдесят информации, которая становится мне известна в командировках.
Так что эти претензии мне понятны. И, по моему мнению — они справедливы. Не понятны многие другие претензии, предъявляемые Юлии Полухиной и «Громадьскому ТВ», которое на днях объявило о приостановке аккредитации двух своих журналистов, которые также вели съемку боев в Авдеевке.
Например, претензия о том, что по съемке можно вычислить высоту ангара, из которого и ведется съемка. Ну, требование «снимать здание так, чтобы не была видна высота здания» я считаю априори невыполнимым.
В плане «раскрытия позиций» я не вижу никакого отличия между съемкой Юлии Полухиной и, например, фильмом про Донецкий аэропорт, где точно так же показаны позиции внутри здания, на которых солдаты поют гимн Украины, точно так же показан маршрут проноса раненного, его лицо, место расположения эвакопункта и прочее.
Этот фильм — одна из сильнейших и важнейших журналистских работ на этой войне. И как раз именно потому, что война там снята и показана в деталях. Без цензуры. Как есть. Во многом именно он и определил общественное мнение по отношению к происходящему на Донбассе.
Что уж говорить о съемках самих бойцов — например, о тех, на которых танк выдвигается к углу здания и открывает ответный огонь, где вообще все привязки к местности как на ладони.
Собственно, требование любого военного командования на любой войне в любых условиях всегда в итоге сводится к одному — снимайте войну так, чтобы, не дай Бог, не снять войну.
Это невозможно. Ну невозможно снять обстрел так, чтобы не снять обстрел. Невозможно показать, что такое бой, но при этом — не снимать бой. Невозможно. Обязательно в кадр попадет и блиндаж, и лица, и техника, и пулемет, и позывные, и раненные, и убитые. Журналист, он, вообще-то, тоже не заговоренный. Он тоже не — «приехал, отснял, уехал, пошел пить пиво». Он тоже живой человек. Ему тоже страшно. Он тоже не просто в командировке. Он тоже на войне. Он тоже в этот момент думает не столько о своем репортаже, чтоб ему в огне гореть, а о том, что его самого сейчас могут убить. У него тоже от адреналина искажается восприятие информации. Он вообще видит и осознает что отснял, только потом, уже через несколько часов, когда гормональный выброс успокоится.
Кстати на передовой, как правило, люди не то, чтобы против съемок — ровно наоборот, сами подходят и просят — сними вот это, а еще покажи вот это, а еще расскажи вот как у нас тут вот это. Люди хотят, чтобы их снимали, вот в чем загвоздка. Сами тянут тебя туда и туда. Сами хотят попасть в кадр.
Потому что это действует еще как и психологическая разрядка. Какая-то смена обстановки, отвлечение от войны.
Когда я был солдатом сам, к нам в Грозный на передовую приехали несколько съемочных групп, и я помню, как для нас это было важно.
О том, что ты — репортер — шпион, ты узнаешь только потом, когда твою съемку посмотрят в штабах.
На передовой же достаточно просто сказать «не снимай» — и проблема будет решена. Шпионить скрытой камерой никто не собирается. На войне понимать слово «нет» с первого раза учатся быстро.
Так что, повторюсь, противостояние генералов и журналистов на любой войне неизбежно по определению. Ни одна война еще без этого не обходилась. Просто потому, что у армии и у прессы изначально разные обязанности перед обществом, которые в какой-то момент неизбежно пересекаются. Генералам не надо, чтобы снимали. Даже на самой самой правильной справедливой войне. Журналист — снимать обязан.
Безусловно, этот вопрос можно решить крайне просто — банально запретить допуск журналистов на передовую.
Это действенный метод. Это действительно решает проблему.
Но в итоге, как правило, приводит к одному и тому же результату.
Во-первых, журналисты один черт едут снимать, но только теперь уже с другой стороны, которая, понимая выгоду момента (а другая сторона всегда понимает выгоду момента, для меня это какой-то удивительный так и не понятый мною очередной метафизический закон войны, как сторона, которая раньше первым делом встретив журналиста отправляла его в подвал без разговоров и резала пальцы, вдруг становится совершенно открытой для прессы) — эта другая сторона начинает пускать всех, и в итоге завоевывает информационное пространство, из которого противоположная сторона уходит.
И, во-вторых, такой запрет ведет к долгим многолетним попыткам восстановить ситуацию и понять, что произошло и как же так получилось. Потому что журналистов на месте больше нет, а сведения официальной пресс-службы ну никак не сходятся с тем, что говорят очевидцы.
В общем, как журналисту, лично мне бы, безусловно, хотелось каких-то точных ясных и понятных правил.
А как гражданин, считающий свободу слова одним из пяти фундаментальных основ свободного общества, хочу еще отметить вот что.
Государство Россия в лице военного командования и пресс-службы Объединенной группировки войск в Чеченской республике на эти грабли наступило шестнадцать лет назад. Когда полностью закрыло чеченскую войну для прессы. Военное командование от этих грабель только выиграло. А вот Россия — проиграла. И теперь здесь в принципе нет никакой иной информации, кроме официальных сводок ФСБ и Минобороны.
Теперь мы понятия не имеем, кто, кого, по каким причинам, на каких основаниях и вообще сколько человек убивает во время войны с сепаратизмом, экстремизмом и радикализмом. Любой убитый теперь — априори террорист. Любое окруженное село — априори экстремистское. Любые обнаруженные трупы со следами расстрелов — априори боевики. И дело с концом.
А начиналось все ради самых благих целей. Все всегда вообще начинается только во имя самых благих целей. Ради спасения жизней, ради неразглашения информации, которая может отнять жизни, ради победы, ради сохранения страны, ради недопущения развала территории… Все и всегда. У нас начиналось ровно так же.
Иногда идти проторенной дорожкой — не самый лучший путь.
Аркадий Бабченко
