Приходько собирался на встречу с Ксю. После долгого перерыва в четыре года они опять стали видеться довольно часто.
За четыре года после разрыва они встречались всего пару раз в год, но связи телефонной не прерывали, звонили друг другу и с разной степенью откровенности сообщали о себе.
Но несколько месяцев назад все резко поменялось, Ксюша стала робко намекать Приходько, что хочет оставить на память о нем маленького, который будет похож на него. У нее уже был ребенок от собственного мужа, но старая мечта Ксюши, иметь у себя копию Приходько, воспламенилась в ней с новой силой. Все четыре года она была занята: беременность и три года подъема ребенка погрузили ее в заботы, но старого она не забывала, все она делала только для того, чтобы показать Приходько, от чего он отказался. Она стирала, варила, воспитывала и каждый день говорила себе: «Вот я какая, он не верил, что я могу быть настоящей женой, а я ему докажу». И она крутилась и старалась, а оказалось, что все зря. Мужчина, которого она хладнокровно выбрала для мести, был не плохим и не хорошим, он был, делал все, что она хотела.
Ей казалось, что он даже любит ее, но ей было все равно: сама она не любила, она сразу сказала ему, что не любит, но жить будет, если его это устраивает. Он с этим согласился, надеясь, что время все расставит по своим местам.
Ксюша встала на свое и поставила мужа на его место; она его использовала во всех смыслах, он ей подходил и зарплатой, и характером, но этого оказалось мало – некого было любить.
Роман с Приходько ее испортил, он задал ей такую планку в отношениях, что любое действие своего мужчины она примеряла к Приходько, и выходило так, что щедрость мужа радует ее меньше, чем прижимистость бывшего, еженедельные цветы и пахота на даче на радость ее маме не приносили удовлетворения. «Все-таки сука этот Приходько», – часто думала Ксюша. Почему он зассал уйти от жены? И ответ вызывал только слезы и ревность к старой суке, которая встала на пути.
Боль со временем притупилась, но иногда во время их переговоров вспыхивала, и Ксюша довольно комментировала его жизнь с женой, не стесняясь в выражениях. Приходько молчал, не возражая, знал, собака, чье мясо съел: «Съел ты мою жизнь», – будто говорила она между строк, он знал свою слабость и молчал.
Но так было не всегда, пару раз Ксю и Приходько встречались совершенно спонтанно, и случалось чудо. Они соединялись в единое целое, выпивали, пели, танцевали в забытых богом кафе, сцепив руки и не сводят глаз друг с друга.
Время пролетало со свистом, и только ночь разлучала их. Хотя встреча должна была закончиться максимум через час, они об этом забывали, и радость быть рядом напрочь убивала ответственность и правила поведения в семейной жизни.
А потом Приходько не спал несколько ночей, думал обо всем, жалел себя, жалел Ксю, но…
Старая бодяга воспоминаний плелась за ним все эти годы, уже не мучила остро, как раньше, но пустота в жизни, в которой не было фейерверков, очень маяла душу.
Мертвая пустота в почти неживой душе лишала ежедневный быт хоть какой-нибудь синусоиды, где есть пики и провалы. Ровная бесконечная линия жизни, похожая на кому; вроде ты жив, а жизнь где-то далеко, и ты просто наблюдатель за тем, что происходит вокруг тебя.
В голове застряли слова, высказанные Ксю в пьяном бреду о том, что она хочет на память его копию. Эти слова ныли колючей щепкой, как в детстве рука с занозой от перил на горке.
Завести ребенка, сделать ребенка – как это возможно, он не понимал, завести можно попугайчика или хомяка, даже паук в клетке на подоконнике, купленный по какой-то минутной блажи, висит вниз головой уже пять лет, забытый и никому не нужный, не пьет, не ест, висит вверх ногами и сводит с ума. А тут ребенок, которого нужно родить и забыть о нем, и оставить на этом свете без твоего участия, ведь быть в такой ситуации полноценным отцом Приходько не мог, а донором быть для него было совсем невозможно, да и какой из него донор в его шестьдесят. Чаплин родил последнего ребенка в семьдесят шесть лет. Так он не Чаплин, а просто немолодой человек, пьющий, курящий, с хроническими болезнями, не атлет и не праведник.
Он заметил, что часто думает о ребенке, даже как-то открыл сайт о поздних детях и стал читать про негативные случаи, про снижение подвижности сперматозоидов, про гены и прочее. Читал он все это с тайным страхом, как будто подглядывал что-то запретное, но читал все больше и больше, заметил за собой, что когда идет реклама чего-нибудь про малышей, он не щелкает пультом, а внимательно разглядывает толстеньких младенцев. Их пяточки и розовые попки ему жутко нравились, а он себе нет. Вспомнил, как его товарищ, в пятьдесят лет родивший последнего ребенка, повел его в первый класс, и мальчик сказал отцу: «Папа, отойди». Девочка-соседка спросила у него: «А это твой дедушка?» – и малыш огорчился и не нашел что ей ответить. Товарищ со слезами рассказал это Приходько, а тот только рассмеялся, не понял тогда, а теперь понял, и ему стало не до смеха.
Так продолжалось целый месяц, Ксю и Приходько встречались, обсуждали, как все будет, он чаще молчал, слушал Ксюшин лепет про все это, пытался объяснить ей, что она не потянет одна двух детей, но она была легкомысленно уверена, что все будет хорошо и, может быть, Приходько полюбит маленького и придет насовсем.
Но Приходько совсем не был уверен, что так произойдет, не верил, что найдет силы принять непростое решение. Он сам твердо решил уже, что ему это не под силу, но сказать боялся, что Ксю, узнав, что он не готов, бросит его и перестанет с ним видеться.
Однажды он решился поговорить с ней о том, что думает по этому поводу.
Ксюша заболела, простуда и холодный ветер уложили ее в постель, но она убежала к нему на пару часов, ребенок был у бабушки, и Ксю была спокойна.
Они сидели в маленьком ресторанчике и пили за стойкой одни, близко-близко друг к дружке. Атмосфера была как когда-то во время краткой поездки в Испанию – в тот день они были на Сан-Себастьяне, в каком-то крутом заведении, где им морочили голову высокой кухней. Им обоим это не нравилось, они вскоре ушли и гуляли по улицам, кривым, как испанские ножи, которыми режут хамон и горло врагам. На какой-то улочке вдали от центра Ксю и Приходько вошли в бар, там царил хозяин, он был главным.
Перед Ксю и Приходько висели окорока, тут же на полке лежали огромные караваи хлеба, серые, с растрескавшейся корочкой, в корзинке горкой высились бурые помидоры, огромные, как дыни на захудалом московском рынке при колхозном строе. Пахло так, что слюни потекли.
Хозяин бара на Ксю и Приходько не взглянул – он смотрел футбол, но показалось, что прислушивается к их негромкой беседе, пытаясь понять, на каком наречии болтает эта странная пара. Потом он, видимо, понял, бросил все и стал что-то готовить.
По-прежнему, не глядя на Ксю и Приходько, стал резать окорок и хлеб – ломтями, как для бурлаков или докеров. Так же крупно нарезал помидоры, а уж потом торжественно поставил целое блюдо с этим натюрмортом перед посетителями, посыпал перцем и солью от всей души и полил маслом из какой-то бутыли, которая плавала еще с письмом от Колумба лет сто назад. Оливковое масло, не фильтрованное никакими новомодными способами, пахло всеми травами Андалузии и Гренады.
Вся эта красота вызывала бунт плоти, Приходько и Ксюша жадно впились в нее руками и зубами и стали есть и запивать домашним вином, которое хозяин наливал сам, забыв о фyтбoлe. Хозяин что-то говорил, но испанского они не знали, а он не знал английского и русского, но говорил горячо и очень смущался. В бар вошла маленькая девочка с ранцем, и стало понятно, что это внучка хозяина. Он ей сказал что-то гортанно, поцеловал в обе щеки и головку, и девочка, повернувшись к паре, на детском английском стала рассказывать, что дедушка благодарит гостей из России за то, что они во времена Франко спасли его папу в далеком городе Иванове. Хозяин помнил о русском сердце людей, которые приютили и спасли его отца, денег не взял, даже обиделся на Приходько, когда тот совал ему чаевые.
Этот вечер в Сан-Себастьяне часто выныривал из памяти в самые мрачные дни, когда кажется, что ничего хорошего не было. Так он и сверкнул лучом в темном баре в заснеженной Москве.
Ксю трещала о какой-то чепухе – своей косметичке, которая предлагает уколы для неземной красоты, и дергала Приходько за руку, показывая на своем лице, как будет хорошо – никаких морщинок у глаз и кругов под глазами.
Приходько мрачнел с каждой рюмкой, он никак не мог начать разговор о том, чего никогда не будет. Ксю, возбужденная последними событиями, не замечала его настроения, она смеялась, спрашивала его о том, чего не могла спросить, когда они были на разных берегах.
Она пила шампанское, и уже вторая бутылка была открыта, она праздновала свое будущее. Спрашивала Приходько, когда он пойдет к врачу на обследование его мужского достоинства, хотела, чтобы все было по уму, ребенок должен быть рожден в трезвом уме и под медицинским контролем. Слушать все это было невозможно, и Приходько решил объявить свой приговор. Выпил для смелости рюмку и начал.
Он сказал, что любит ее еще сильнее, чем раньше, все десять лет с ней для него лучшее время, и он хочет, чтобы так было всегда.
Потом сглотнул, выдохнул угарный газ отчаяния и выпалил:
– Время ушло, просто время для нас закончилось. Ребенок невозможен, время упущено, никто не знает, что получится тот ли, кого мы желаем. Кто готов принять больного ребенка – вероятность его появления в моем возрасте очень высока, да и денег у меня таких нет, чтобы наш ребенок получил все, что получили другие наши дети. Он не должен быть заложником нашей несложившейся жизни.
Приходько еще что-то мямлил, а Ксю уже все поняла.
Лицо ее побелело. Приходько знал это выражение лица – сейчас она заплачет. На ресницах ее чудесных глаз заблестели слезы, она тихонько зарыдала, сдерживая вздрагивающие плечи, потом вскочила из-за стола, и Приходько почувствовал себя полным говном.
Он от страха за сказанное выпил залпом три рюмки и закурил. В дверях бара появилась Ксю, лицо ее было сосредоточенным и решительным, она вернулась за стол, молчала.
Приходько осторожно тронул ее за руку – она не сопротивлялась. Он стал гладить ее сухую руку; его всегда удивляла эта сухость рук при вполне бархатной коже в других местах. Он знал, что Ксю пользуется кремом, но руки были сухи, как ее глаза, когда она пришла из дамской комнаты. Она твердо решила там, что больше не заплачет никогда, но не вышло.
Белугой заревел сам Приходько. Ксю даже испугалась за него – он раньше по пьяной лавочке мог пустить слезу, но так, как сегодня, не было никогда, и Ксю стала его утешать, она гладила по голове, по плечам, шептала ему слова утешения, и так продолжалось полчаса.
Потом они поехали домой, на кольцевой попрощались, очень тихо, без объятий и слов, просто разъехались, каждый в свой дом после неудачной попытки создать общий.
Когда Приходько приехал к себе, все уже спали, стояла блаженная тишина. Приходько было знакомо это состояние мирно спящего очага, не ведающего о разрушительных планах его хозяина.
Он лег в кровать не раздеваясь – такое с ним бывало очень редко, лишь в такие минуты, когда жить совсем не хочется. Сна не было, в очередной раз Приходько предал Ксюшу, не успел еще прокричать петух, как сказано в одной мудрой книге.
Звякнул телефон. Приходько прочитал смс – Ксю написала ему слова утешения.
«Боже мой, – подумал он, – откуда такие силы у моей девочки?»
Он повернулся лицом к стене и заснул – прятался в спасительный сон от проблем.
Утро вечера мудренее – это он усвоил с детства, так говорила ему мама перед контрольными и экзаменами, но ее давно нет, а ее уроки он помнит до сих пор.
Утро не стало мудрее. Приходько, не раскрывая глаз, лежал с пустой головой, опять смертельно захотелось увидеть Ксюшу, ну хотя бы услышать, и он начал ждать, когда она выйдет из дома. На часах было шесть, два часа ожидания показались невыносимыми. Приходько пошел на кухню варить кашу.
Он недавно стал варить кашу себе, никто такую кашу в доме не eл – кто будет есть гречневую кашу без молока и масла, а он полюбил и сам себе варит и сам ест, как старый дедушка-вдовец на излете жизни. Жалеть себя он обожал. Каша сварилась, он сел за стол и стал есть то, что собака есть не будет, а он ест и будет. Потому что он и есть собака, старая злая собака, которая сторожит девочку и не пускает ее со своего двора. Так Приходько съел незаметно всю кашу.
Потом он включил собачье радио исключительно из ненависти к ведущему, мокрогубому господинчику, верещавшему о любви к народу, а особенно к власти, которую обожал до дрожи и сладострастия. Он так гордился своей рафинированностью и голубой кровью, что лопался от высокомерия, становилось страшно, что он и вправду когда-нибудь лопнет, и все увидят, как вместо голубой крови хлынет зловонная жижа.
Но по радио этого никто не увидит, а по телику его уже не показывают.
После таких мыслей стало легче, так и время прошло. Ксю позвонила ровно в восемь, как всегда за последние десять лет.
По голосу стало ясно, что она не спала ни минуты, но Приходько она сказала с сочувствием, что не переживает, значит, у них такая судьба, и надо жить дальше, а вечером можно встретиться ненадолго, у нее местная командировка на «Профсоюзную». Пусть он подъезжает на «Площадь Революции» и ждет ее у собаки с отполированным носом.
Последний год ездить на машине стало невозможно, Приходько сходил с ума, а потом пересел на метро и ему это даже понравилось.
Казалось, что нормальные люди вывелись, как исчезающий вид, но обнаружилось, что люди есть, они ездят на метро и общественном транспорте или ходят пешком, они живут, а не позиционируют себя каждое мгновение.
В метро Ксю и Приходько встречались на станции «Площадь Революции», где стоят четыре собаки с пограничниками, охраняющие мир и покой на вечном посту.
По старому московскому мифу, эти собаки приносят удачу. Каждый уважающий себя москвич, проходя мимо, погладит бронзовую собаку по носу, отполированному до золотого блеска.
Изумленные собаки стоят и не понимают старших братьев по разуму: зачем люди лапают их за морду, какую удачу принесет бронзовая собака, прикованная на всю свою скульптурную жизнь? Они сами несчастные, ни травки, ни косточки, а тут такое суеверие в православной стране.
Поезд привез Ксюшу на станцию, Приходько сразу вычислил ее в толпе, он еще не видел ее, но свечение ее сияло где-то в середине толпы.
Она явилась Приходько, неожиданно представ перед ним, как в сказке. Она сама была сказкой, которую он читает десять лет, простой сказкой про царевну, которую он никак не может расколдовать. Читает и не понимает, откуда что берется.
Вроде сказка совсем простая, как три копейки, а вот не доходит, в чем смысл, откуда волшебство и что будет в финале – а то, что финал не за горами, Приходько уже чувствовал. В метро было прохладно и свободно, Приходько даже хотел, чтобы было потеснее, с Ксюшей он чувствовал себя мальчиком, желающим прижаться невольно в плотной толпе и прильнуть всем телом и слегка обнимать, ограждая от других то, что ему принадлежит.
Так они доехали до «Академической» и пошли по проспекту годовщины какого-то октября – такие названия улиц портят настроение, но сегодня это Приходько не раздражало, они шли свободно и весело, со стороны казалось, что этой паре ничего не угрожает, так казалось и Приходько.
Планов на сегодня у него было много, после офиса они собирались посидеть на терраске кавказского ресторанчика, а потом, может быть, пойти еще куда-нибудь, если наступит парад планет, и командовать на этом параде будет он – так ему казалось.
Наконец они дошли до стеклянного куба в двадцать этажей – такими заставили Москву жадные до денег девелоперы. Никакого тепла от холодного стекла нет, радости глазу тоже. Комфортные бараки, куда загоняют людей днем, – там они изображают капитализм, а сами желают социальных гарантий и бесплатных обедов от работодателя.
Ксюша пошла в офис.
В хромированном холле сидели десять секретарш, похожих на Анджелину Джоли в контрафактном исполнении. Они не работали, а просеивали проходящих мужчин на предмет обладания. Каждая из них мечтала зацепить какого-нибудь и навсегда забыть, как дурной сон, все эти компьютеры, ксероксы, тайминги, планнинги и прочие факинги деловой этики.
Секретаршам хотелось снять с себя эти белые блузки и черные юбки, остаться в бикини и лежать на теплой палубе длинномерной яхты где-нибудь на Сардинии или в Монако.
Секретарши долго не видели Ксюшу в упор, потом одна лениво спросила и показала Ксюше, куда отнести бумаги.
Ксюша повернула к лифтам, нажала кнопку, и тут ее мягко отстранили. Она увидела, как охрана ведет к лифту какого-то мужика, видимо, начальника всего стеклянного куба.
Начальник вошел в лифт, окруженный охраной, но потом почему-то любезно предложил Ксюше поехать с ним. Охрана была недовольна, а Ксюша решила, что ей все равно, что они думают, и вошла.
Перед ней встал бодигард и закрыл своим телом шефа, Ксюше стало смешно, босс рукой подвинул своего сотрудника и стал смотреть на Ксю откровенно и заинтересованно.
Охранники прошивали ее своими бычьими глазами, осматривали, как шахидку.
Уже на семнадцатом этаже он стал с ней говорить, а на двадцатом пригласил к себе в кабинет, больше похожий на пентхаус.
Ксюше деваться было некуда, лифт приехал прямо в кабинет, и они остались одни.
Мужику было лет сорок, не толст, не худ, с черными волосами и глазами, одет он был так, как положено бизнесмену в Лондоне, но рязанское происхождение забивало приобретенный аристократизм. Новый русский в тюнинговом исполнении.
Они сели за стол. Круговое панорамное остекление офиса на все стороны Москвы впечатляло. Начальник позвонил, принесли кофе, фрукты, Ксюша поняла, что быстро это не кончится, и попросила показать, где ей помыть руки. В конце кабинета оказалось пространство, где были личные апартаменты хозяина, все как положено, включая спальню, ванную в комнате без штор и туалет, тоже с окнами на все стороны. Было такое ощущение, что сидишь на толчке – а кругом улица, но никто тебя не видит, ты выше всех даже на унитазе. Особенно хорош был писсуар, встроенный в оконный блок – то есть ты как бы ссышь на всех вниз, и тебе хорошо. Ксюша позвонила Приходько и сказала, что здесь затягивается, пусть он идет в кафе напротив, а как только все закончится, она прибежит.
Она вернулась в кабинет и получила букет от хозяина со словами очень большой признательности. Ксюша очень удивилась. Стол был накрыт по полной программе, даже две серебряные крышки на столике рядом скрывали какое-то горячее.
Они сели за стол. Пока Ксюша была в туалете, хозяин получил полную справку о ней, буквально все, включая группу крови и размер обуви.
Сам начальник недавно развелся с женой, на шее которой, а точнее, на шее ее папы, вице-губернатора одной дотационной области, въехал в бизнес-рай.
Область могла прокормить всего десяток человек, и папа его жены был в этом списке вторым.
Папа и дал зятю старт, а на финише зять бортанул папу. Ленточку с призом блокирующего пакета градообразующего предприятия порвал уже без жены, которая отстала на середине дистанции. Потом у него были разные девушки из «зала ожидания» – так называли их шоблу, снующую по горным и морским курортам, желающую получить богатых и знаменитых. Но скоро такие девушки ему надоели.
То, что он увидел в Ксюше, его потрясло: всю свою сознательную жизнь он любил женский пол исключительно из пользы. В юности главным для него был обмен веществ, тело получало необходимое, а он и не парился. Потом он любил из удобства: одни давали крышу над головой, другие – возможности, а потом уже жена, приятная во всех отношениях. Но теперь он хотел другого, созрел для иного, желая отдать женщинам за все, что он получил в разные годы. Ксюша попала к нему в нужное время, он хотел ее, желал ее и ждать не собирался, и предложил ей все и сразу…
Она была ошарашена. Ей никогда ничего не предлагали, всего в своей жизни она добилась сама – золотая медаль, институт, работа, все досталось ей потом и трудом. Ксюша твердо усвоила, что ее – дело ее рук. Все своими ручками – для нее это стало естественным способом существования.
Любовь у нее уже была, Приходько никуда не уйдет. Конечно, родной человек, может, самый родной в ее жизни, может быть, он роднее ее сына, которого она тоже любит. Но он игрушка для нее, любимая игрушка, он вырастет и будет жизнь без нее, а она уже не может жить около Приходько, ей надо от него оторваться, поставить себя в обстоятельства, когда он будет далеко и не будет соблазна увидеть его.
Все это кружилось в ее хмельной голове под бурный поток слов хозяина кабинета, который отбивал ее доводы – то, что она работает, что у нее муж и ребенок, что мама и папа ее старенькие, и ехать с ним, с человеком, которого она совсем не знает, полное безумие, да и он не знает ее. А вдруг они через неделю поймут, что не подходят друг другу, так поступать нельзя – это легкомысленно и неумно.
Он выслушал ее сбивчивые доводы, а потом спросил: «О чем ты мечтаешь?»
У нее было две мечты – жить с Приходько и построить домик на даче, баню…
О первой мечте Ксюша вслух не сказала, а вторая мечта прозвучала в ее устах.
Начальник страшно обрадовался – он любил париться больше, чем трахаться. Он быстро нашел картинку своего дома на озере в Южной Корее, и Ксюша увидела чудо.
В нереально красивом саду, среди цветущей сакуры, весь в цветах стоял чудный дом немыслимого размера с пагодой вместо крыши и ультрасовременной начинкой.
Начальник провел виртуальную экскурсию, показал Ксюше, где будут жить ее мама, папа, сын и все, кого она хочет взять с собой, потом эффектным движением мышки открыл свое главное сокровище – банный комплекс народов мира. Там было все: турецкая, японская в бочках, земляная полинезийская, финская и, конечно, русская – деревянная с искусственным сугробом и прорубью с ледяной корочкой на поверхности. Из принтера вылезла бумага, и начальник вписал данные Ксюши – это была дарственная. Пока Ксюша читала, он куда-то позвонил, и зашел человек с готовыми документами – это был нотариус. Пока они ели горячее, нотариус все сделал, подал Ксюше, она подписала, как в тумане.
Она подписала себе приговор, она выбрала крутой поворот, хуже не будет. Мужик был не противный, похоже, щедрый, завелся не на шутку, пусть мама с папой поживут в раю на старости лет. Мужу можно объяснить, дать ему денег, он готов, он возьмет, он знает, что финал назрел, все заканчивается, так и не начавшись.
Ксюша встала и пошла в стеклянный туалет, решила позвонить Приходько и все сказать.
На полке в туалете лежал военный бинокль – хозяин, видимо, любил посмотреть на людей-муравьев. Ксюша взяла бинокль, стала искать в ресторане Приходько и нашла – он сидел с опущенными плечами, немолодой человек, пытающийся выглядеть бодро. Даже с высоты небоскреба она видела, что он уже выпил двести, а эта норма в последнее время сбивала его с ног. Раньше он был крепче, после такой дозы разжигался, как камин, от него шел жар, он пел, смеялся, хватал ее за разные места и склонял найти укромное место для сомнительных приключений.
Ей стало его пронзительно жалко, сердце ее сжалось, ей хотелось погладить его по голове, утешить и ободрить, но сил на это не было. Она даже боялась, что не выдержит такого разговора, что расплачется и изменит решение, пожалеет, и все останется по-прежнему. А она уже решила все изменить, устала бороться, захотелось пожить так, когда не надо думать, как жить и на что.
Ксюша смотрела в окуляр бинокля и видела согнутую спину Приходько, руку, в которой он держал рюмку. В другой руке тлела сигарета, о которой он забыл. Он был печален, что-то чувствовал, он всегда чувствовал, когда с Ксю что-то происходит, чувствовал ее всегда, любое ее состояние открывалось ему, как картинка на мониторе, они были едины.
Ксюша не позвонила Приходько.
Приходько поднес рюмку к губам и посмотрел на стеклянный куб, где Ксюша попала в заложники, он в этом не сомневался. Она увидела его взгляд и тоже выпила с ним за все, что было. Что было, она никогда не забудет, но сил продолжать и ждать у нее нет. Ксюша выпила до дна, осушив бокал, не оставив ни капли, прошлое осталось в пустом бокале, а новая жизнь была за стенкой, и оттуда уже нетерпеливо стучали.
Ксюша вышла из прошлого в настоящее. Настоящее било копытами, мужик был готов ехать, лететь, он не желал ждать, он привык брать свое и даже чужое.
Они вышли из офиса и сели в машину, мужик взял ее телефон и выбросил его в окно. На светофоре машина остановилась, Ксюша чуть приоткрыла окно и увидела Приходько почти рядом. Дверь щелкнула, Ксюшу заперли, чтобы она не выскочила.
Приходько в щелку открытого окна увидел ее глаза. Ксюша уже была не с ним, в глазах ее, как два брильянта, сверкнули слезы. Машина сорвалась почти на красный, улетела, а Приходько остался на пыльной обочине.
