Клара Леонардовна – женщина приятная во всех отношениях. Во-первых, одежда: эти старорежимные кофточки и блузочки с кружевами, они всегда ослепительны и выглажены до матового блеска. Во-вторых, прическа: волосы собраны вверху аккуратным клубком, перетянутым резинкой с пряжкой, видимо, из слоновой кости. Вся эта конструкция искрится и блещет, когда Клара Леонардовна поворачивает голову в окошко, встречая взглядом вошедшего.
Окошко это вмонтировано в будку, которая отделяет холодный подъезд от уютного мира Клары Леонардовны. Она консьержка в нашем подъезде. Мир консьержки знаком каждому. Внутри небольшого пространства – кровать для ночного сна, чайник, небольшой стол с радиоприемником, списками подъездных должников и, конечно же, телевизор.
Телевизор, скажу я вам, в жизни Клары Леонардовны играет решающую роль. Открывается подъездная дверь, она поворачивает голову и кричит: "Придержите, не хлопайте!", после чего взгляд поворачивает к голубому экрану, где и есть ее жизнь. Мужа своего она похоронила двенадцать лет назад, дети живут отдельно, так что жизнь находится в этом самом телевизоре.Как пенсионер, Клара Леонардовна проводит время по-пенсионерски. Целый день она слушает радио, где ругают Путина, после чего смотрит "Первый канал" или "Россию", где рассказывают про украинский фашизм и Америку, которая почти уже одумалась и завтра приползет на коленях. После вечерней итоговой программы, в которой ведущий бьет гостя, Клара Леонардовна переключает телевизор на соседний канал, где идут советские фильмы. Как все это умещается в ее седой голове, представить невозможно.
– Будете выходить, придержите, не хлопайте, – говорит она мне, но говорит зря, ибо я всегда помню о старой резинке в двери, которую не могут сменить уже лет пять. А еще я помню, что нужно уважать труд уборщицы и, когда прихожу, старательно стряхиваю грязный весенний снег на резиновый коврик.
– Что смотрите? – как обычно, интересуюсь я.
– "Служебный роман", а до этого ток-шоу было. Опять ругались, подрались. – Она вздохнула. – Знаете, Матвей, вот вы на телевидении вращаетесь, может, кто-то там знает, когда это все закончится.
– Что именно?
– Ну, вот это, – она неопределенно помахала руками с парой тусклых перстней. – Вот все это. Знаете, я далека от политики, но все становится хуже. Ничего не работает. Взять эту резинку в двери, я уже пять лет прошу ее поменять, но не меняют.
Вопрос "когда это закончится" был нашим с консьержкой ежедневным ритуалом. Это был такой наш день сурка. Нет, Клара Леонардовна не забывала о том, что спрашивала меня про то же самое вчера и позавчера, это был не Альцгеймер. Просто она хотела поговорить. Ровно в два часа из магазина возвращались пенсионерки из этого же дома. Они обсуждали резинку на двери, политику и меня, за то, что я грублю слушателям, которые дозваниваются в эфир. Но сейчас было без пятнадцати два, можно поговорить и со мной.
– Когда это закончится? Все просто, Клара Леонардовна, – задушевно начал я. – Нынешний президент все испортил. Значит нужно выбрать Путина, чтобы он все исправил. И тогда сразу…
– Да ладно! – фыркнула она. – Опять вы за свое.
– А что? – я пожал плечами. – Вы ведь за Путина опять голосовать будете.
– Хватит вам! – она отчаянно замахала руками. – Мы уже с вами сто раз об этом говорили. Да, за Путина! Потому что, все остальные – жулики. Навальный этот ваш или девка эта…
– Вот-вот! – продолжил я. – Вы спрашивали, когда это кончится? Отвечаю – когда мы умрем.
– Как умрем? – обиделась Клара Леонардовна. – Зачем мне умирать?
Да, мой мир маленький. Но я ничего не хочу менять… Я просто хочу дожить…
– Не только вам, мне тоже, – в деле отправки нас с консьержкой на ближайшее кладбище я был непреклонен. – Мы с вами, Клара Леонардовна, старые птеродактили. Только вы красивая. Мы с вами сошли с ума. Мы с вами утром слышим, что власть плохая, а вечером – что она хорошая, и не знаем, кому верить. Мы живем в своем маленьком мирке, и у нас нет собственного мнения.
Неожиданно грохнула входная дверь – вошедший не придержал ее, а Клара Леонардовна не успела выкрикнуть привычное заклинание. Но ей сейчас было не до двери, на кону стояло ее право быть живой, работать консьержкой и руководить дверью.
– Знаете, Матвей, а у меня есть мнение! – с достоинством не просто сказала, а вымолвила Клара Леонардовна. – Мой Леня умер двенадцать лет назад, и я никак не могу оправиться. Да, мой мир маленький, – она окинула взглядом свою конурку, – но я ничего не хочу менять… Я просто хочу дожить…
Она поджала губы.
– Леня сорок лет проработал в Гипромезе бухгалтером, у него была хорошая зарплата, часть ее выдавали облигациями займа. Еще деньги в сберкассе были. Ну, а что потом, вы знаете... – Она снова помолчала. – Нам сказали, что денег нет, а облигации никому не нужны. Когда мы их бросали в мусорник, мы плакали.
Клара Леонардовна вздохнула.
– Вот вы мне тут пропаганду разводите, что надо идти за молодыми. А между прочим, молодые из нашего дома даже не здороваются. Они только бегут куда-то. Я думаю, что им до нас, стариков, и дела нет. Все вон только и думают, как за границу сбежать.
– Почему за границу? Они по делам бегут. Может, новую жизнь для вас бегут строить.
– Видела я уже эту "новую жизнь", – сказала она огорченно. – Ничего старикам не надо, надо просто дожить…
– Вот почему нам с вами нужно умереть, Клара Леонардовна, – серьезно сказал я. – Потому что нам с вами уже ничего от жизни не нужно.
Открылась входная дверь.
– Клара, в "Пятерочке" скидка на куру, – бодро крикнула вошедшая тетка. Вошедших теток было две – это были верные товарки Клары Леонардовны. – О, смотри, Ганапольский тут. Что, Клара, опять мозги тебе моет?
Тетки были хорошие, они оставляли консьержке для меня сладости. Обе были в вязаных беретках, синей и красной. Обе были вдовами, одна без детей.
– Он не моет мозги, – грустно сказала Клара Леонардовна. – Он сказал, что я птеродактиль и мне пора на кладбище. Правда, вместе с ним.
– Нам всем пора на кладбище, – вдруг весело сказала красная беретка, – потому что завтра может быть война. Ты слышала, Клара, они вчера сказали, что может быть война из-за Америки. Но они все делают, чтобы не было войны.
– Все должны помнить о войне, – поддержала синяя беретка. – Я про войну помню, вот сахар взяла, макароны развесные. Только они серые какие-то.
– Клара Леонардовна, мы все должны умереть, – я покачал головой. – И они тоже. Причем немедленно.
– Да не слушайте их, этих дурех, – засмеялась консьержка. – Они над вами издеваются.
– Да, мы над вами издеваемся, Ганапольский! – снова весело закричала красная беретка. – Как вы издеваетесь над слушателями и затыкаете им рот. Клара, ставь чай, сейчас пирог принесем.
– И вам оставим, Ганапольский, – синяя беретка подмигнула и неожиданно сделала книксен.
Беретки поехали на свои этажи за пирогом.
– Хорошего дня, Клара Леонардовна, – сказал я. – Мне пора.
– И вам, – кивнула консьержка. – А где ваша шапка? На улице холодно.
Продемонстрировав шапку, я пошел к выходу.
– Придержите дверь! – крикнула мне в спину Клара Леонардовна. – Кстати, подождите секунду!
Я обернулся.
Клара Леонардовна просунула голову в окошко своей фанерной будки.
– Вот вы говорите "молодые, молодые", но вот резинка эта на двери. Почему никто из молодых не добился, чтобы ее поменяли? Они бегут мимо меня строить жизнь? А резинка на двери в свой дом – это разве не жизнь?
Я уже открыл дверь и посмотрел на злосчастную резинку. Она была сплющенная, с вырванными кусками и трещинами.
Как наша жизнь.
– Нам нужно всем умереть, Клара Леонардовна, – крикнул я в глубину коридора. – И старым, и молодым. Нам тут не место.
Дверь я закрыл мягко, без стука.
Матвей Ганапольский
