А я при мужчинах не сплю. Вдруг зарежут. Мне нечего с ними делать в одной квартире. Я их боюсь. О чем с ними говорить? Куда он идет? Откуда он пришел? Что он ел? Что на нем?
Сам где-то стирал?
Если ему кто-то стирал, тем более не приходи.
Сам стирал — тем более.
Они что, думают, что я буду вот это ихнее все...
В общем, сам стирал, сам в нем... А сюда — не...
У меня эта мужская стирка вот здесь. Они же жмакают... Пожмакал, пожмакал и вывесил на балкон...
Оно ж у них все одного цвета.
Потому что цветное, нецветное, джинсы, майки, платки, носки черные, сорочку белую — всё жмакают вместе.
И в этом результате он и ходит.
Все черно-голубое, и нос такой, и зубы, и волосы, и туфли.
Все в одном тоне.
В таком цвете только с балкона вниз головой.
Их, как самоубийц, в четыре раза больше женщин.
И живут в среднем на двадцать лет быстрее.
А непроходимость пищеварения!..
Он же сам себе варит.
А потом это же не может переварить.
Была у одного.
Он в кастрюле что-то размешивал на большом огне...
Сейчас, говорит, суп будем есть.
Живет уже лет пять один.
Переходящий приз.
Раза три-четыре переходил из рук в руки.
Отсудил у кого-то комнату и кастрюлю из черного алюминия. И сковороду, где часть картошки снизу.
А духовку включил — сразу дым.
Там еще ничего не было, а дым столбом.
Гуся, говорит, тушил на Новый год.
— И как? — спрашиваю,
— Потушил, — говорит. – Потушил.
А меня привлекал супом из авиаконверта горохового концентрата.
— Что ж, — я говорю, — вы такой дикий... Суп у вас пригорелый и дымом из каждого угла.
— А, это... Сейчас встраним. Встраним!
Из туалета притащил дезодорант, вначале углы опрыскал, потом себя, потом меня, чтоб все пахло одинаково.
Ну вы бы могли с этим гусем тушеным?..
Я не говорю «лечь»... Не надо перебивать...
Меня этот запах пригорелой сирени...
У него и концентрат пригорел.
А он как пиджак снял... Господи!..
В двух галстуках оказался. Один на спине, один на груди.
— Боже! — говорю. — Кто вас так?
Ну он забегал. Потом выпил и рассказывает.
Первый галстук надел и вспомнил, что не брился.
Задвинул его на спину, чтоб побриться.
Побрился, видит — без галстука...
Ну достал из шкафа последний...
Хуже, что он свою наливочку предложил.
Он сам из чего-то гонит.
Дрожжи с кофием растворимым.
Потом туда, видимо, капает эту сирень.
Всё у него в этой сирени.
И суп.
И это кашне...
Ну он же его намотал.
Я ж после супа задерживаться не стала.
— Что же, — говорю, — вы его не постираете?
— Как же, это же, — говорит, — ангорская шерсть. Еще от мамы.
Ему, наверное, лет шестьдесят... Я про кашне.
— Как же, — говорит, — его ж стирать нельзя.
― Конечно, ― говорю, ― теперь уже нельзя!
А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине... Нижний у пола.
Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука — руки, говорит, свободны.
Когда поели гороховый концентрат, он предложил раздеться...
Но я как представила, какой он там внутри...
И эта постель...
Она у него прямо возле стола.
Чтоб поел — и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.
Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»
Он сказал, что она его научила обходиться без женщин...
— Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..
— Да, — говорит, — как-то образ жизни надо менять.
— Так сначала меняйте, — говорю, — а потом приглашайте.
— Вы, — говорит, — мне очень понравились.
— И вы, — говорю, — мужчина ничего, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.
Он говорит:
— Я, — говорит, — не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка... Вот к ней... Сейчас... Вот килечка... Вот... А вот рюмочка... Я порядок люблю.
— Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте... А вообще, — говорю, — Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.
И ушла — красивая, гордая, но добрая.
Вот некоторые делают из меня одну.
А я и есть одна, но такая разная!..
