Для миллионов советских людей в сталинскую эпоху трудовой день начинался с «Песни о встречном». «Встречный» – это никакой не прохожий, это встречный пятилетний план, обязательство перевыполнить план пятилетки. В Союзе полагалось радоваться веселому пенью гудка, идти на работу, как на праздник. Авторов песни диктор объявлял так: «Музыка Дмитрия Шостаковича, слова народные». На самом деле, у слов был автор, просто называть его было нельзя. Могли запретить и песню, но не стали – чересчур популярная.
«Встречный» был планом, но вот «кудрявая» – реальным человеком, молодой женщиной Людмилой Борнштейн. Люсей – женой, а затем вдовой поэта Бориса Корнилова, чье имя и было под запретом. Они познакомились в 1930 году на конференции Ленинградской ассоциации пролетарских писателей. Товарищ Егоров с завода «Красный судостроитель» тогда заявил, что в последнее время Корнилов «стал писать стихи с кулацким налетом». Обвинение поддержала жена Корнилова, поэтесса Ольга Берггольц: «…еще не созрел для коммунизма». За кадром остались личные претензии к мужу, который почти как год жил отдельно. Из ассоциации поэта исключили.
А юная Люся Борнштейн увидела одиночку, смело
противостоящего атакующей его толпе. От его стихов у нее замирало сердце. «То ли натиск его был так стремителен, то ли моему детскому воображению импонировало быть женой
поэта, но события развернулись молниеносно, – вспоминала Борнштейн. – Я сбежала из дома, где “старорежимные” и “ограниченные” родители мечтали, что их дочь, закончив
школу, поступит в университет, и совсем не разделяли моего восторженного отношения к прозаически бедно одетому человеку лет на десять старше меня. А тут еще семейная жизнь
Корнилова лопнула от “политических разногласий” – и я стала его женой».
Разногласия с Корниловым были и у родителей Люси. Мать наверняка замечала, что избранник дочери много пьет и очень беден. Да и отец, Григорий Осипович Борнштейн, бывший купец первой гильдии, владелец деревообрабатывающей фабрики, вряд ли желал видеть своим зятем автора восторженных стихов про советскую жизнь. Про кулака, режущего весь свой домашний скот, чтобы не достался колхозу. Про доберманов и овчарок, которые «границу нашу берегут». Про комсомольцев, павших смертью храбрых на Гражданской войне.
Борис и Люся поселились в гостинице «Англетер» – в
номере, соседнем с тем, в котором повесился Сергей Есенин. Корнилову нравилось это соседство. Для экономии делили номер с поэтом Дмитрием Левоневским, но вскоре не смогли
оплачивать и это. «Стихи было легче написать, напечатать, чем получить за них деньги», – вспоминала Люся. После года скитаний по знакомым они получили комнатку в доме-
общежитии писателей на Карповке. «Наша комната была особой, маленькой, за кухней, без печки, – описывала жилище Борнштейн. – Не согревали десятки примусов, шипящих на
кухне, и обильные сплетни писательских жен, которые были слышны в нашей комнате. Мерзли мы в ней стоически».
А вот что писал тогда оптимист Борис Корнилов:
Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня.
От напасти такой помилуй –
что за девочка: бровь дугой,
руки – крюки,
зовут Людмилой,
разумеется – дорогой.
В 1932 году Борис и дорогая Людмила переехали в новую комнату в Фонарном переулке – большую, холодную, с печкой, но практически без мебели. Был стол, на который складывались все вещи. Была старая шуба из шкурок хорька с бобровым воротником. Днем ее носил Корнилов, а ночью на ней спали они оба. Знакомые, увидев Бориса в шубе, цитировали стихи его друга Эдуарда Багрицкого: «Шуба с мертвого раввина под Гомелем снята». Подруги умилялись, что Борис называет свою жену «цыпой». Но это было имя Люси по паспорту – Ципа Григорьевна Борнштейн.
Быть музой поэта оказалось нелегко. Вот как она вспоминала быт: «Плохо было тогда с продуктами, да и от чрезмерной занятости поэзией не хотелось готовить. Тогда сдавали
продуктовые карточки в столовые, мы же сдали свои в пивную. И по утрам помню себя сонную, сидевшую за ледяным мраморным столиком пивной, жующую холодный бутерброд с
яйцом и килькой и запивающую это холодным пивом. Корнилова же такой завтрак вполне устраивал. Особенно нравилось “прикрепление” к пивной».
А еще нужно было ценить гения. «Больше всего вспоминается мне то, как я хотела спать и как это всегда было некстати. Было ли это “средь шумного бала”, то есть за полночь, когда, после выпитого вина, собравшиеся в нашей комнате поэты читали свои стихи и я, усевшись в угол дивана, тщательно растирала слипавшиеся глаза. Было ли это, когда избранный мною поэт, больше всего по ночам, писал стихи. Был он всегда трезвый при этом. Но как загнанный зверь ходил взад и вперед по комнате, рубя воздух правой рукой и бормоча одному ему ясные стихи».
Порой в этих «одному ему ясных» стихах звучали мотивы, оказавшиеся пророческими. Вот такие:
Сверкнет под ножом
Моя
синеватая шея.
И нож упадет, извиваясь ужом,
От крови моей хорошея.
Потом заржавеет,
На нем через год
Кровавые выступят пятна.
Я их не увижу,
Я
пущен в расход –
И это совсем непонятно.
Или вот такие:
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, –
Я
припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены.
«Белесая, как луна, жена» – это Ольга Берггольц. Официально Корнилов развелся с ней лишь в 1933 году, заявление о разводе подала она. Брак с Людмилой – Ципой – Борнштейн не был зарегистрирован никогда. И на это есть шутливое указание в стихотворении Корнилова «Открытое письмо моим приятелям»:
Повстречал хорошенькую –
полюбил де-факто,
только не де-
юре – боже упаси.
А потом настал день, который Люся Борнштейн впоследствии назовет днем катастрофы. В ночь с 19 на 20 марта 1937 года Корнилова арестовали как «участника антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». Один из многих тысяч «соучастников» убийства Кирова. На следующий день следователь Лупандин, младший лейтенант госбезопасности, образование – низшее, так было указано в его анкете, провел первый допрос Корнилова: «Паспорт – отобран при обыске. Род занятий – литератор, исключен из Союза совет. писателей за пьянство. Партийность – с 1923 по 1928 г. состоял в ВЛКСМ – исключен за неуплату членских взносов».
Допросов было восемь. Сколько избиений и пыток – неизвестно. Была экспертиза-донос, сделанная
штатным литературным критиком НКВД, будущим директором издательства «Советский писатель» Николаем Лесючевским. Экспертиза «доказала», что Корнилов писал
антисоветские, кулацкие стихи. Из поэта удалось выбить признание вины.
Из письма Люси к свекрови: «Было очень страшно. Даже те 60 рублей, что каждый месяц нужно было носить Борису, больше нельзя было, и то надо было доставать, продавая то одно, то другое. Первое время тратилось много, ко дню передачи готовила и мясо жареное, и варенья, и масло, но вот пойдешь в этот день, и приказ – кроме 60 рублей, ничего не принимают. Очутилась я совсем одна – все Борины друзья переходили на другую сторону, увидав меня, боялись со мной здороваться, перекинуться парой слов, а о том, чтобы зайти или помочь, не было и речи. Когда же уходил Боря, то денег у нас не было, и пришлось взять у домработницы в долг, чтобы ему дать с собой небольшую сумму. Потом Вы с Петром Тарасовичем прислали 500 рублей, я рассчиталась с долгами и еще имела на две передачи. Конфисковали у нас немного, почти нечего было, самое ценное было – это ружье-двустволка, которое перед своей смертью ему подарил поэт Багрицкий».
Ружья
в протоколе обыска не значится. Кто-то из людей с холодным сердцем и чистыми руками забрал его себе. Свекровь вскоре тоже оказалась женой врага народа. Ее мужа Петра
Корнилова арестовали по 58-й статье, он умер в тюремной больнице. И еще. Люся в момент ареста мужа была беременна. К моменту расстрела Корнилова – 20 февраля 1938 года –
родила. Вот почему в списке заранее осужденных, подготовленных НКВД, значилась с пометкой: «Арест оформляется, подписка о невыезде (грудн. реб.)».
Она этого не знала, но материнское сердце подсказало – надо бежать. Взяв дочь Ирину, нарушив подписку о невыезде, Люся уехала в Крым к родственникам согласившегося помочь «мальчишки-студента» Якова Басова. Потом она стала Людмилой Басовой, и своей дочери Ирине про настоящего отца ничего не говорила.
О смерти Корнилова
Люся много лет не знала: подлая сталинская система скрывала правду за циничной формулировкой «без права переписки». В 1942 году Люся писала свекрови: «Вот думаю, что скоро
Боря будет с Вами. Очень многие возвращаются. Так что накапливайте силы еще на пару десятков лет хорошей и более радостной жизни». Кто-то дал матери и вдове ложную
надежду, сказав, что в 1939 году Корнилова видели живым. В 1956 году обеим пришлось признать: на то, что муж и сын жив, надежд нет.
Борис Корнилов был реабилитирован. Его стихи снова начали печатать. Когда встал вопрос о наследниках, Людмила Басова вычеркнула дочь Ирину из списков – предпочла по-прежнему не говорить ей ничего о настоящем отце. Люся скончалась от туберкулеза в 1960 году. Ее дочь Ирина только после ее смерти узнала, что у нее два отца. Ирина Борисовна Корнилова-Басова с 1980 года живет в Париже с мужем, художником Борисом Заборовым. Внуки и правнуки Бориса Корнилова живут во Франции и США. Прах поэта Бориса Корнилова, скорее всего, покоится на Левашовском мемориальном кладбище в Санкт-Петербурге, где было тайно захоронено около 45 тысяч человек, ставших жертвами сталинских репрессий.
Алексей Алексеев
