«Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение», — так назвал свою книгу, увидевшую свет в 2014 году, американский антрополог русского происхождения Алексей Юрчак. Оттолкнувшись от емкого названия, кураторы выставки — Кирилл Светляков, Юлия Воротынцева и Анастасия Курляндцева — придумали для своей экспозиции свое, казалось бы, противоположное по смыслу, но на деле — словно вторую, непроговоренную часть названия книги. То, что всем казалось, рухнуло в одночасье.
«Ненавсегда», сколько бы ни правил автокорректор, — пишется слитно. Авторы выставки попытались таким образом не только вдохнуть в привычное понятие застоя новый смысл — оптимистичный и вдохновляющий, — но и придумать новый термин, дать новое определение эпохе. Три года назад те же кураторы провели в Новой Третьяковке выставку «Оттепель», следующей обещает стать экспозиция, посвященная перестройке. Правда, когда теперь она случится, — неизвестно. Ковид все попутал.
500 экспонатов выставки — живопись, скульптура, фотографии, различные инсталляции — распределены по восьми разделам. Сначала на входе в первый зал мы видим экран, с которого дорогой Леонид Ильич Брежнев бубнит что-то о прекрасном настоящем и светлом будущем. Первое, что мы вид им, войдя в зал, — мозаика, изображающая Брежнева и Фурцеву. Автор — Надя Леже, друг и поклонник Страны Советов. А затем мы вступаем по очереди в залы «Детство», «Сообщества», «Религиозный мистицизм», «Деревня», «Ритуал и власть»… Тематически распределено все вроде бы четко. Но это иллюзия, которая быстро улетучивается, уступая место ощущению некоторой спутанности и гибридности. Возможно, именно этого ощущения и хотели добиться организаторы выставки — они пытаются представить эпоху «длинных семидесятых» как период постмодернизма, отличный от нынешнего лишь тем, что тогда слова такого не было.
Советский человек жил с разорванным сознанием. В фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние», метафорически возвестившем конец застоя, главный герой, советский номенклатурщик Авель Аравидзе, жалуется священнику на собственную раздвоенность: «Проповедую атеизм, а сам крест ношу». В этой короткой фразе отлично отразилась вся брежневская эпоха. Днем человек ходил на работу, где действовал в русле указаний очередного съезда КПСС, верил в светлое будущее и завершал пятилетку в четыре года, а вечером на кухне материл тех, кто это придумал, и травил антисоветские анекдоты под водку за 3 рубля 62 копейки. Внешне единое, словно под одну гребенку причесанное общество изнутри представляло собою систему подводных ручейков, каждый из которых был отравлен разной дозой недовольства и безверия.
Соединение несоединимого как главная примета эпохи — на каждом шагу. Вот шесть молодых рабочих на БАМе — «Разговор о будущем» Юрия Ракши — все повернуты к зрителю лицами, за спинами — оконная рама из трех частей. Явным намеком — триптих, Троица, тайная вечеря. Ирония рождается из соединения на одном полотне противоположностей — комсомольский БАМ и христианство. Выражение лиц героев полотна — застывшее, неопределенное. Статичность выдает мысль художника о призрачности и неосуществимости советских начинаний.
Вообще выражения лиц на картинах — отдельная тема. Здесь улыбаются только на официозных работах — тех, которые в глухие советские времена нам и выдавали за «нормальное» искусство. Улыбаются дети на фотографиях, олицетворяя собою счастливое детство, улыбается приземлившийся парашютист — как не улыбаться, когда на тебя нацелены фотокамеры? На остальных лицах, что смотрят на нас со стен Новой Третьяковки, — печать безвременья и безнадеги. «Молодые художники» Татьяны Назаренко — казалось бы, самое начало брежневского застоя, еще свежа в памяти оттепель, но в глазах трех героев картины, одной женщины (это сама Назаренко) и двух ее коллег — отрешенность. Словно они видят и знают, что впереди — годы лукавства и обмана.
Есть тут и другая Венеция — у Николая Ерышева на картине «Карнавал в Венеции». Здесь Венеция — центр апокалипсиса. Город веселится, маски пляшут, а над городом, над миром взмывают вверх ракеты, окрашивая все в кроваво-алый цвет.
Организаторы собрали все, что, как им казалось, могло представить эпоху застоя. Это «все» нанизано на постмодернизм. Довольно неочевидный выбор, говорящий скорее о желании придумать свой собственный мир, чем показать существующий даже через призму собственных представлений. Страна жила ровной, во многом — патриархальной жизнью. Андеграунд был такой крохотной частью этой жизни, что нанизать культуру застоя на него ну никак не получится. Мир, в котором жили, трудились и небожительствовали Комар с Меламидом, Дмитрий Жилинский, Татьяна Назаренко, Илларион Голицын, Илья Кабаков, Дмитрий Александрович Пригов, Эрик Булатов, Виктор Пивоваров, Владимир Янкилевский, Виктор Попков и все остальные, кто стал героями выставки в Третьяковке, — если говорить по справедливости, погоды не делал. Художники, чьи работы мы видим сейчас на выставке «Ненавсегда», смотрели на мир словно бы из другого мира, безжалостно фиксируя эпоху для следующих поколений, но не участвуя в нынешней. Кстати, кураторы представили на выставке почти сплошь Москву, почти не отдав дань Ленинграду, не говоря уж о провинциальных мастерах.
Еще один момент. На выставке довольно много не слишком качественных, но отлично укладывающихся в замысел работ (перечислять их не будем, чтобы никого не обидеть). Понятно, что они здесь для того, чтобы участвовать в разноцветье, помочь представить весь спектр направлений. Но так как выставка все же адресована публике, а публика — далеко не всегда знаток материла, то не стоило бы как-то продумать форму подачи слабых, но ценных для концепции работ?
Но все эти вопросы — скорее отправные точки для диалогов, чем упреки. Сама по себе идея — показать «внутренний мир» советской культуры эпохи застоя — вполне здравая. И полезная, потому что эта эпоха еще далеко не отрефлексирована, не понята и толком не описана. А искусство — лучшая территория для рефлексий.
