Пространнодержавное мышление

Милитаризация сознания убивает инстинкт самосохранения и делает смерть сакральной

Прошло несколько минут, как мы с моей помощницей, молдаванкой Ингой, сели на заднее сиденье такси. Вдруг водитель, русский парень не старше 30 лет, резко оборачивается ко мне и спрашивает: «Вот вы – взрослый человек. Скажите мне, будет война с Западом или нет?» Я, честно говоря, растерялся и, забыв о том, что имею дело со случайным знакомым, начал лепетать о том, что европейцы в любом случае не будут с нами воевать, ибо для них человеческая жизнь в десятки раз дороже, чем для нас, что если бы им нужны были наши территории, то они вместе с американцами завоевали бы нас в 1990-е, когда у нас не было армии, а советские пусковые установки заржавели. А вместо того, чтобы нас бомбить и завоевывать, они строили заводы на нашей территории. Только в одной Калуге немцы построили за 10 лет несколько десятков современных производственных центров.

Но парень был тверд в своем и, выпучивая глаза, с напором повторял: «Нет, будет война, мы будем воевать, ведь не случайно НАТО размещает свои войска в Польше, странах Прибалтики». И в глазах этого молодого человека был не страх войны, а восторг от ее неизбежности. Вступив все же по инерции в полемику с этим парнем, ожидающим войну, я забыл, что милитаризация сознания потому и проводится нами, чтобы отшибить у человека мозги, чтобы он утратил способность думать, видеть, а тем более сомневаться.

Когда мы вышли из такси у Савеловского вокзала, молчавшая во время моего диалога с водителем Инга сказала: «Нет, я не буду посылать сына учиться в Москву. Все у вас здесь с ума сошли, все хотят воевать. Пускай получает румынское гражданство и едет учиться в Бухарест».

Наши телеведущие настаивают на том, что никакой милитаризации сознания населения нет, что тема войны и готовности к жертвам порождена крепнущим от года к году русским патриотизмом. Я искренне посочувствовал несчастной Славе Торощиной, которая, как она пишет, чуть с ума не сошла: вынужденная написать колонку в «Новую газету» о милитаризации сознания населения, она целую неделю смотрела репортажи то о масштабных учениях с боевой стрельбой в Заполярье, то о чувстве гордости, которое должен вызывать у русского человека МиГ-29М, то о зенитно-ракетном комплексе С-400.

Я избавил себя от подобных мук: не смотрю государственное телевидение с начала «русской весны» 2014 года. Милитаризацией сознания, пропагандой смерти, безразличия к ценности жизни, взращиванием ненависти к украинцам оно начало заниматься с репортажей о победах «бывших трактористов и шахтеров Донбасса». Вина украинцев была в том, что «очень нам хотелось кушать», исправляя любой ценой «исторические ошибки» Никиты Хрущева.

Я согласен с теми, кто считает, что в какой-то мере за милитаризацией сознания стоит национальный характер. Мы, перестройщики, не понимали, что имперскость, утверждение суверенитета, готовность к войне и настроения осажденной крепости тесно связаны. Я убежден: ностальгия по сталинской эпохе, равнодушное отношение к поразительному изуверству Сталина идет не столько от жажды порядка, сколько от произошедшей в советское время милитаризации сознания.

Мы гордимся, что благодаря войнам расширили наши территории до Тихого океана, не обращая внимания, что наши победы и наш суверенитет стоили русскому человеку очень дорого. Александр Солженицын еще до распада СССР говорил: неизбежная смерть коммунизма не освободит русских от того, что он называл «пространнодержавным мышлением», от привычки гордиться тем, что нас все боятся, что мы сумели навязать соседям свой «передовой общественный строй».

Советское великодержавие, в основе которого лежала марксистская идея классовой борьбы, изначально было завязано на идею войны, на милитаризацию сознания. Мы, русские, и без всяких коммунистов не очень ценили человеческую жизнь, а тут еще 70 лет нам вдалбливали марксистское учение о жизни как бесконечной классовой борьбе, борьбе не на жизнь, а на смерть. Надо понимать, что милитаризация сознания несет умерщвление инстинкта самосохранения, не просто ожидание смерти, но культ смерти, ее сакрализацию.

Не было бы у идеологов и вдохновителей проекта «Новороссия» никаких шансов, если бы люди не были готовы к такой цене побед «бывших трактористов и шахтеров Донбасса». Ведь всем, кто призывал жителей Донбасса брать штурмом государственные учреждения, кто обещал им, что их, как крымчан, «приведут в Россию», было понятно, что они тем самым провоцируют гражданскую войну, что будет бойня, что многие «добровольцы и отпускники» из России погибнут. Никого у нас не интересует, сколько погибло наших мужиков в Донбассе, где они похоронены, о чем думают матери и отцы погибших, их дети и жены. Хорошо, хоть десантников из Пскова, погибших в Донбассе, похоронили по-человечески, все же сохранили их имена на могилах. Но русская жизнь как ничего не стоила, так ничего не стоит, потому что мы связали свое величие с бесконечными территориями бывшей империи, которые до сих пор стремимся контролировать.

Я вообще не понимаю, как у нас сочетается милитаризация сознания, сакрализация смерти с возрождением русского православия. Патриарх Кирилл говорит, что у нас каждый день прибавляется три церкви. Во имя чего строится храм русской армии на Поклонной горе в Москве? Во имя сакрализации смерти, русской готовности геройски умереть или для того, чтобы именем Бога осудить нашу русскую привычку сорить солдатами во время наших победоносных войн?

Для многих сегодня в России победа 9 Мая является великой прежде всего потому, что мы заплатили за нее великую, страшную человеческую цену. Казалось бы, пройдя через такую страшную по своим потерям войну, мы, русские, должны были бы оживить в своих душах инстинкт самосохранения, понять, что лучше нести в своих генах потребность развития, творчества, облагораживания жизни, чем готовность идти в бой и умереть. О том, что нам пора перестать славить смерть, «готовность к подвигу», писали многие писатели-фронтовики, прежде всего Виктор Астафьев. Он в своих письмах о войне писал, что на самом деле в готовности человека убивать другого ничего возвышенного нет, что война не столько место для подвига, сколько для самого противоестественного – для убийства человека человеком.

Как быстро меняются русские времена! Если Виктор Астафьев не мог нарадоваться на своего внука, который ему сказал, что хочет быть комбайнером, а не военным, потому что не хочет никого убивать, то телеведущие и идеологи «крымнашевской» России не могут нарадоваться на то, что наши воспитатели одевают малышей в детских садах в красноармейскую форму и дают им в руки игрушечные автоматы. Непонятно, чему мы больше учим детей: готовности защищать свою страну или тому, что нет ничего страшного в том, что люди убивают друг друга.

Идеологи «крымнашевской» России никак не могут понять, что нельзя до бесконечности эксплуатировать в своих корыстных властных интересах святое – Победу, что если без устали нажимать на кнопку патриотизма, то душа может просто устать. И тогда сакральное превратится в нечто надоедливое, тривиальное. Они никак не могут понять, что на самом деле резервы души, резервы патриотических чувств не бесконечны. Даже от шествия каждый год с портретами героев «Бессмертного полка» люди могут устать, кстати, как Россия устала от бесконечных военных парадов по случаю 9 Мая.

Здесь встает серьезный вопрос: почему другие победители во Второй мировой войне обходятся без ежегодных военных парадов? Ведь, к примеру, англичане, которые воевали с немцами с 1939 года, тоже заплатили большую человеческую цену за свою победу. Но у них нет никакой необходимости каждый год демонстрировать своим соотечественникам новое передовое оружие. Я только ставлю вопрос: почему мы своими бесконечными парадами так стали похожи на Северную Корею?

День Победы несет в себе два во многом противоположных смысла. С одной стороны, это память о величайшем подвиге русского духа: одолели немцев, водрузили знамя над Рейхстагом вопреки всему – страшным потерям 1941–1942 годов, недовольству солдат сталинской коллективизацией, недовольству, породившему власовщину, безумию Сталина, уничтожившего командный состав армии накануне войны и т.д. Даже Сталин говорил, что любой другой народ в отличие от русских прогнал бы власть в Кремле за все ее ошибки и просчеты.

С другой стороны, День Победы – это напоминание о страшной беде, о наших страшных миллионных потерях, о горах трупов советских солдат, которыми устлана дорога на Берлин. 9 Мая в этом смысле – день боли, день памяти о гибели миллионов людей. Кстати, Валентин Распутин в полемике с Геннадием Зюгановым говорил о том, что на самом деле за победу в войне мы заплатили основой русского народа – русским крестьянином. И я думаю, что Сталин, который отменил в 1940-е военные парады, чувствовал, что для солдат, вернувшихся с войны, для родственников погибших они не столько память о победе, сколько память о страшной человеческой цене этой победы.

Здесь крайне важно равновесие: сочетать гордость за победу русского духа в войне со скорбью от утраты Россией ее лучших сынов. Нельзя забывать о победе русского духа, но есть что-то аморальное в нашем нынешнем забвении человеческой цены победы. Когда были живы участники войны, память о ее жертвах, иногда просто бессмысленных, была сильна в народе. Не было ничего сакрального, как сейчас, в бездумных советских потерях во время войны и для тех, кто, как Виктор Астафьев, вернулся живым с войны, и для нас, детей войны, у которых сознание развивалось под ужасающие звуки взрывающихся рядом бомб. Не было у нас, детей войны, никакого восторга души от вечной угрозы войны с США. Поэтому нынешнее патриотическое фанфаронство вызывает у меня глубинный душевный протест.

У моего поколения память о войне – это и память о безногих инвалидах войны, которые на тележках на подшипниках взбираются в трамвай и ездят по вагону, прося милостыню. Это солдатское сопереживание бесконечных жертв войны как раз и выразил Александр Солженицын в своей статье «Как нам обустроить Россию»: «Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за тридцать миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собою деспотию». Меня в детстве окружали просоветские фронтовики, друзья моего дяди-инвалида, которые в отличие от Солженицына всерьез ожидали победы французских коммунистов. Но даже они никогда ни одного доброго слова не сказали о «сюртуке Сталина» и все время вспоминали, как их, одесситов, призванных в армию в апреле 1944 года, необученных бросали в бой. Понятно, что никакого восторга война в душах этих фронтовиков не вызывала.

Я, будучи в армии, реально соприкасался если не с войной, то с возможностью войны. Я, наверное, один из немногих, кто помнит о настроении тех, кто буквально ощущал приближение ядерной войны между СССР и США. Я был командиром отделения радиоперехвата 108-го полка ОСНАЗ в страшную ночь Карибского кризиса 1962 года и вместе со своими подчиненными слышал, как Б-52 с атомными боеголовками двигались над Средиземным морем в сторону СССР, ожидая ту шифровку, в которой будет дана команда выпускать ракеты. Как только Б-52 изменили свой обычный маршрут, обычно говорливые пилоты-американцы замолчали. Замолчали и мы, ожидая худшего. Замолчали и дежурные офицеры штаба полка, спустившиеся к нам в зал радиоперехвата. И ни у кого из нас – ни у советских военных, ни у пилотов Б-52 – не было радости и восторга, что все мы оказались на пороге войны. Предсказания апокалипсиса в те трагические дни 1962 года были близки к осуществлению, но никакого религиозного восторга в наших душах не было. Никто из нас не думал, кто ближе к раю – американские пилоты Б-52 или мы, советские солдаты. Сколько было радости в наших душах, когда Б-52, долетев до турецкого Инжирлика, развернулись к себе домой в Майами, запросив, как обычно, заправку над Сарагосой. Пилоты Б-52 повеселели и начали снова между собой болтать. В начале 1960-х установка «лишь бы не было войны» была характерна не только для гражданского населения, но и для военных.

Нельзя не видеть, что чем дальше отодвигалась от нас война с ее страшными жертвами, тем меньшей становилась ценность человеческой жизни. «Если в конце 1980-х – начале 1990-х огромные цифры погибших, как военных, так и гражданского населения, не поддающиеся воображению и осмыслению (официально 27 млн, некоторые историки говорят о более чем 40 млн), общественное мнение связывало с неподготовленностью к войне, репрессиями среди командования Красной армии, с тем, что жизнь солдат в глазах генералов мало что стоила, то теперь обезличенные, обесчеловеченные цифры потерь придают как бы особый, сакральный смысл цене победы в войне, возвышая принесенные народом жертвы», – пишет Лев Гудков.

Сегодня, когда возможности уничтожения всего живого в десятки раз выше, чем в начале 1960-х, во времена Карибского кризиса, тема войны, ожидания ядерной катастрофы стала даже не повесткой дня, а главным инструментом политики нынешней России. О вероятности войны говорит не только зараженный агрессией и ненавистью к Западу таксист, но и президент России – хозяин всех русских жизней. В силу наших «преимуществ перед Западом», в силу того, что у нас разделение властей – всего лишь сюртук для праздника, наш лидер имеет возможность, никого не спрашивая, нажать на кнопку ядерной войны. Слава богу, до сих пор Владимир Путин по своей воле «брал на себя ответственность» только за локальные войны: за операции «вежливых людей» в зеленой форме, за помощь «бывшим трактористам и шахтерам Донбасса», за операцию по спасению власти Башара Асада в Сирии. Но есть ли гарантия, что Путин устоит перед соблазном более жестокой, более суровой войны?

Если идея войны окончательно овладеет мозгами человека, который в России оказался у власти, то всем нам хана. Именно наши либералы, сотворившие в 1993 году выборное самодержавие, создали власть верховного правителя, не ограниченную ни законом, ни парламентом, ни общественным мнением. По сути, наш президент сегодня имеет возможность реализовать все, что ему придет в голову и что, по его мнению, необходимо для сохранения традиционного суверенитета России. Как и предвидел Юрий Карякин, в условиях, когда нет политической силы, способной помешать верховному правителю нажать ядерную кнопку, судьба страны, да и всего человечества, зависит от его морального инстинкта, от того, насколько в нем развита совесть. Я не ставлю под сомнение совесть Путина, но тот факт, что судьба страны и человечества зависит от судьбы правителя России, вызывает у меня страх. Все же процитирую Юрия Карякина: «Бессовестность погубит, совесть спасет – и уже не только отдельного человека, нацию, а все человечество».

До «русской весны» 2014 года многие интеллектуалы говорили: «Не страшно, что власть президента у нас никем и ничем не ограничена, ведь у нас не коммунизм. Президента окружают друзья-олигархи, у которых и деньги, и дети за границей. Они не дадут возможность Путину совершить нечто, что приведет к конфликту с Западом». Ну и что? Ротенберги на месте, а Россия за пять лет по собственной воле ввязалась в новую холодную войну с Западом.

Беда не только в том, что к войне без устали призывают в телевизоре. Беда не только в том, что русский человек пассивен, по традиции не имеет своего голоса, боится собственного мнения, что он заморочен своей нищей или полунищей жизнью. Беда в том, о чем предупреждал еще Александр Солженицын: участие России в каких-либо конфликтах нужно самому этому замороченному жизнью русскому человеку. Эта война напоминает ему о том, что Россия способна кого-то напугать, что «с нами продолжают считаться».

Драма состоит в том, что, только участвуя в международных конфликтах, Россия, которая ничего значимого не представляет в экономическом смысле, может сохранить традиционную субъектность. Тут польза и власти, и народу: благодаря участию в различного рода конфликтах верховный правитель начинает снова ощущать себя значимой фигурой в международной политике, а народ возвращает себе ощущение державной мощи России.

И серьезность ситуации состоит в том, что милитаризация сознания, всей общественной жизни пока что нужна и власти, и подавляющей части населения России. С властью все ясно: превращая страну в осажденную крепость, со всех сторон окруженную врагами, власть принуждает население к солидарности с ней, по законам и психологии военного времени требует от населения полного и беспрекословного подчинения себе. Когда кругом враги, только «предатели», «русофобы» или представители «пятой колонны» могут позволить себе критиковать власть, указывать на ее ошибки. Но и русскому человеку пока что милитаризация всей общественной жизни по душе, как алкоголь, как наркотик.

Жизнь в осажденной крепости, когда кругом враги, которые только и думают, как «принизить, уничтожить Россию», освобождает от необходимости думать, от трудных, страшных для русского человека вопросов. А ведь страшно, если увидеть нормальными глазами итоги русского ХХ века. Все эти страдания и муки, миллионы погибших во имя победы социалистической идеи. Спустя 70 лет, в 1991 году, мы вернулись назад к рынку, к капитализму, вернулись к 1917 году. Но Россия 1917 года в генетическом, духовном, умственном смысле была куда сильнее и здоровее, чем нынешняя. К тому же мы умудрились отдать все свои национальные богатства горстке друзей Бориса Ельцина. Полмиллиона человек умерли на стройке «Норильского никеля» только для того, чтобы Потанин стал его хозяином. Безумие! Так что уж лучше не думать и не задавать себе трудных вопросов о русской судьбе, о русском национальном характере, о том, почему мы все в нищете, а многие умирают во имя нашей русской привилегии на суверенитет, прежде всего – суверенитет от здравого смысла.

Александр Сергеевич Ципко – доктор философских наук, главный научный сотрудник Института экономики РАН