Чиновники отказались согласовать цитаты ученого и правозащитника.
В принципе, их можно понять. Андрей Сахаров принадлежит к той части российского наследия, которая чрезвычайно неудобна для современной России. Он успел побывать в опале при жизни, а теперь оказался в опале посмертно.
Потому что для российского государства выгоден лишь один Андрей Сахаров. Тот, что создавал водородную бомбу. Тот, что изучал управляемую термоядерную реакцию. Тот, что доктор наук, академик и трижды герой социалистического труда.
И совсем неудобен иной Сахаров. Тот, что подписывал письмо к Брежневу с призывом не реабилитировать Сталина. Тот, что осуждал вторжение в Чехословакию. Тот, что протестовал против репрессий и ездил на процессы над диссидентами.
Москве неудобен Сахаров-правозащитник. Тот, что был против ввода советских войск в Афганистан. Тот, которого лишили наград и отправили в ссылку. Сахарову позволят вернуться в Москву лишь после начала перестройки. Он умер в 1989 году, не дожив два года до разрушения империи.
А теперь империя воскресла. И пытается вновь убрать имя Сахарова из собственной истории. Современная Россия занимается всем тем, что он критиковал: вторгается в другие страны, строит железный занавес и преследует инакомыслие. Цитаты советского физика-правозащитника на этом фоне перестают быть историей, а начинают звучать как разгромное обличение.
Впрочем, не Сахаровым единым. В девяностые годы, когда официальная Россия демонстративно рвала со своим советским прошлым, она впустила в свой пантеон диссидентов. Запрещенные авторы становились мейнстримом. Засекреченные архивы – достоянием общественности. На очень короткий период замки и запреты были упразднены – и прежние изгои были водружены на пьедестал.
А затем наступил откат. По мере того, как Россия скатывалась в имперский рецидив, список «допустимых» и «игнорируемых» героев был обречен на очередную ревизию. И этот список уж точно не исчерпывается одним лишь Сахаровым.
Если российские чиновники хотят чистоты жанра, если им по душе идея зачистки пантеона от неблагонадежных – они могут вычеркнуть оттуда Довлатова. Того самого, что высмеивал советскую реальность и считал Че Гевару бандитом. Вряд ли бы Сергей Донатович нашел много различий между Че Геварой и Игорем Стрелковым-Гиркиным, а потому Москва может смело отправлять Довлатова в опалу.
Можно поставить клеймо неблагонадежных на братьев Стругацких. Сплошное национал-предательство: их повесть «Обитаемый остров» прошита неприятными аналогиями вдоль и поперек. Да и общая атмосфера российской действительности все больше напоминает реальность из их поздних романов.
В современной России уже не получается быть за все хорошее против всего плохого. Флаги неотделимы от ценностей, а эпоха безвременья закончилась. Каждый вынужден давать ответ на вопрос – какая сторона баррикад ему ближе. И в компании каких именно фигур из прошлого ему лично уютнее. Тех, что были за государственное величие или тех, что были за свободу?
Как только Россия выбрала свой курс – ее диссиденты перестали ей принадлежать. Они перестали быть частью ее музейного прошлого, потому что вновь оказались на баррикадах. Их слова и биографии уже не просто главы в хрестоматиях – они стали этическим камертоном нынешней реальности. Их оценки вновь звучат так, будто написаны накануне в социальных сетях.
Творчество вновь неотделимо от нравственного посыла, а художественное произведение – от позиции. Человек для государства или государство для человека? Право в силе или сила в праве? Какую цену ты готов заплатить за «особое мнение»?
Россия превращается во все то, с чем боролись диссиденты из ее прошлого. И оттого она вновь пытается вычеркнуть их из истории. Умолчать, не заметить, отвести глаза. Возможно, кто-то в Кремле считает, что таким образом можно избежать неприятных сравнений и аналогий. Но только аналогии и сравнения от этого становятся лишь рельефнее.
