"Девяностые" - Аркадий Бабченко

В фейсбуке очередной флэшмоб. Теперь про девяностые годы. Все постят свои фотографии тех времне и рассказывают пару слов.

Я не любитель флэшмобов, но этот затянул меня с головой. Удивительное дело, как оказалось интересно рассматривать фотографии своих знакомых из тех времен. Кем мы тогда были…

Как ни странно, но девяностые ассоциируются у меня не только с войной. Точнее, они с войной почти и не ассоциируются — вот что странно.

Хотя, безусловно, та война была абсолютно чернушной. Эталонным дерьмом, без примесей.

В том числе и для меня. Отец умер от инсульта. Через две недели после него умерла бабушка. Вторая бабушка торговала шоколадками по электричкам, чтобы откупить внука от армии. Мама ездили за мной в Чечню, ночевала на блок-постах и все видела своими глазами. Август 96-го, затем дизелятник, уголовное дело по дезертирству, сводчатые подвалы в Лефортово, дурка, сортировка «Груза-200" на вокзалах в Москве… Блин, у меня даже собака тогда сдохла.

А до этого — девяносто третий, по Таганке ходят танки, расстрел Парламента осколочно-фугасными, трассера на Арбате, пьяная возбужденная толпа, горка густой артериальной крови с белыми сгустками из бедренной артерии на ступенях мрамора, избиение милиционеров под мостом и крики „убей его!“

А до этого — талоны. Талоны на все. На сахар, на крупу, на макароны, на сигареты, на водку, на туалетную бумагу. И пустые прилавки магазинов. и огромные ценники в сотнях тысяч неденоминированных рублей. И задержки зарплаты родителям — по полгода, по восемь месяцев. И инфляция, сожравшая всю зарплату, когда её наконец-то выплатили.

И какие-то странные зеленые волосатые яйца на вонючих загаженных спонтанных рынках у метро по шесть рублей штука. Столько стоил доллар тогда — шесть рублей. Только потом я узнал, что эти яйца называются „киви“. А попробовал их вообще только в двухтысячных уже, наверное.

 Пустой холодильник. Реально пустой. Совершенно нищенская зарплата мамы — учителя русского и литературы, и развал космической отрасли, в которой работал отец.

И еще джинсы-варенки. Двести рублей. Полторы маминых зарплаты. А она мне купила. Не знаю, с каких денег. Не знаю, как копила. Но я безумно хотел. Я чуть не заплакал тогда. Чуть не плачу и сейчас.

И девяносто восьмой, когда, уже вернувшись из армии, однажды за сигаретами я ходил три раза. Я курил тогда „Петр-1", он стоил пять тысяч рублей. Я взял пять тысяч и пошел в магазин. Оказалось, что с сегодняшнего утра они стоят уже пять пятьсот. Я вернулся домой, взял еще пятьсот, и пошел в магазин снова. Но пока я ходил туда-обратно, объявили обеденный курс доллара, и пачка стала стоить уже шесть тысяч.

В общем, все как в „Черном обелиске“ Ремарка.

Ну и братки, конечно же. Куда ж без них.

Вышел из школы — а по улице пули летают, народ жмется к подворотням и в телефонной будке лежит что-то темное, мешковатое, и из него течет красная лужа. В ресторане „Закарпатские узоры“, или, в просторечии“ „Шайба“, что был рядом с моей школой, очередного авторитета ручной гранатой взрывали стабильно чуть не раз в месяц. Братки на черных джипах, расцвет гопников и шпаны с бейсбольными битами, бандитизм, черные риэлторы, трупы бабушек-пенсионеров в канализационных коллекторах, казанские, солнцевские, люберецкие, набержночелнинские, курганские, братва не стреляйте друг в друга и вообще запредельный уровень преступности. В реанимацию можно было попасть просто за то, что недостаточно быстро поехал на зеленый, например.

И гигантская, просто какяю-то тараканья толпа проституток на Тверской, около Госдумы. Как они в прямом смысле слова оккупировали проезжавшие авто — как стаи обезьян на сафари, требующие бананов — и это было противно и страшно одновременно.

Так что какого-то особого умиления от девяностых я не испытываю. То еще времечко было, надо заметить.

Свобода? Да, конечно. Свобода.

Но только свобода не от слова „правовое демократическое государства“. А от слова — безвластие. Это была свобода безвластия.

Делать, действительно, можно было все, что угодно. Но при этом, желательно, чтобы был еще и автомат в багажнике.

Ну и президент-алкоголик, коробка из-под ксерокса, первый „административный ресурс“, голосуй или проиграешь конечно же -тоже.

Но, черт возьми…

Все-таки, черт возьми, было в тех временах что-то безумно свободное, что-то, осмысленное, нацеленное вперед.

Казалось, что все это — бандюки, нищета, инфляция, война, новые русские на „Мерседесах“ у казино в нищей стране, старики-пенсионеры, талоны, стрелки, перестрелки, бандитский беспредел, ментовский беспредел — все это остаточные явления.

Все это не фундамент новой жизни, а осколки старой.

Острые, конечно же, осколки, которые еще больно режутся, которые еще мешают жить, ходить и радоваться жизни, но мы их подметем, очистим и построим все-таки новую нормальную жизнь и страну.

Было ощущение того, что что-то главное уже сделано, что-то главное уже произошло, и теперь осталось только доделать,довести до ума, докрутить, еще немного дотерпеть — и все будет нормально.

Но самое главное…

Люди перестали бояться других людей — вот что.

Люди перестали бояться выражать себя.

Тот взрыв свободного телевидения с запредельными рейтингами, взрыв настоящей политической журналистики, новостной журналистики, взрыв ток-шоу — а половина из них были такого качества, которое нынешним даже и не снилось, и даже политические ток-шоу были, что сейчас кажется вообще невозможным — да и не только телевидения, взрыв вообще всего — бизнеса, торговли, фермерства, каких-то безумных и небезумных изобретателей, рационализаторов, людей с горящими глазами и горящими идеями, взрыв в том числе и клубной культуры, то появление всевозможных фриков, всевозможных суб-культур, панки, байкеры, металлисты, позже депешисты, рэп, рейв, хардкор, „Гагарин-пати“, „Армадилло“, „Мастер“, „Пропаганда“ и даже „Голодная Утка“ — о, и „Голодная Утка“ тоже — тот взрыв всевозможных течений и направлений во всех сферах жизни общества, от фермерства до кислотных сообществ, от фриков до снобистских толкиенистов — вот что харатеризует те времена лично для меня.

Люди начали самовыражаться.

Делать то, что они хотят.  

Кто-то — брать в аренду землю, кто-то  — красить волосы в оранжевый цвет.

И при этом — удивительное дело — оставаться пусть и противоположными — но полюсами одного единого целого.

Это было время возможностей.

Общество было объединено каким-то общим вектором развития в этом своем Диком Западе лихих девяностых.

Ощущение, напрочь утерянное сейчас.

Вот чем характеризуются те года для меня.

Тогда у нас впереди было — будущее.

Неизвестно какое, но — будущее.

А сейчас у нас впереди — только прошлое.

Да и то — дерьмовое.