Продюсер Марк Рудинштейн устраивал концерты советских эстрадников, сидел в тюрьме и создал фестиваль «Кинотавр». Потом написал мемуары, где многие из кинобогемы – Абдулов, Михалков, Янковский – оказались не самыми приятными людьми. В интервью Jewish.ru Рудинштейн рассказал, за что он не любил отца, как попал в банду одесских гопников и почему женщины называют Янковского мерзавцем.
Вы Израилевич по паспорту или Григорьевич, простите?
– Я, вообще-то, Марк Константинович. Но по-еврейски Константин – Кострылий. И я Кострыльевич. Когда в 1949 году Сталин признал Израиль, а мой папа был, как мы помним, страшным коммунистом, – я стал Марком Израилевичем. Но к тому моменту, как я попал в Советскую армию, все Израилевичи уже стали пятой колонной. Так что меня как Израилевича били «деды» и ставили в наряды прапорщики. Вот и стал называть себя Григорьевичем – прижилось. Когда я стал известным человеком и меня стали приглашать во всякие высокие организации, то всегда выписывали пропуск на Марка Григорьевича, а в документах-то я по сей день Израилевич. На пропускных пунктах разворачивались целые истории, как мне переделывали пропуска.
Вы родились и выросли в Одессе. Кем были ваши родители?
– Мама – домохозяйка, папа – директор магазина «Военная книга». Такой ярый коммунист, что невозможно было жить. Я от этого и ушёл из дома. Когда он подписал старшему брату документ на выезд в Израиль, его исключили из партии, в 78 лет, и он стал антикоммунистом, опять же, настолько ярым, что теперь уже невозможно было доброго слова на тему советской власти при нем сказать. Я, честно говоря, не любил своего отца. Благодарен за то, что он дал мне жизнь, но не более. У нас была нервная семья, непонятно, через что отец пришёл к тем благам, в которых мы жили. В начале войны он отправился в военкомат – у него было трое детей на руках – и попросил отсрочку от армии. Как он это сделал, я не знаю, но на фронт его не взяли. Потом он устроился в военкомат, отчего я очень страдал в школе. У всех родители либо герои, либо погибли на войне, а мне нечего было рассказать – мой папа отправлял на войну солдат. За счёт этого мы и выжили, да. Но когда он начинал рассказывать о своих героических коммунистических подвигах, мне становилось тошно.
Старший брат его тоже за это не любил. Героем отец на самом деле не был. Мама меня родила последним, поздно, она всю жизнь страдала диабетом, теперь и я, по наследству. Была домашней, блестяще готовила, как умеют только еврейские мамы, занималась домом и детьми. Мы жили на улице, которая раньше называлась Церковная, а потом Салтыкова-Щедрина – прямо у рыночка в Слободке. Соседки всё время соревновались, у кого вареники лучше, у кого борщ – обычная такая жизнь на окраине Одессы. Старший брат, который стал военным врачом и служил на Сахалине, по возвращении в Одессу стал главным врачом курорта Лермонтовское – психоневрологический диспансер был у нас такой.Наступил 1972 год, разворачивалась история с холерой, в медицинской Одессе началась паника, перестановки на местах, брата позже притеснять начали. И в конце 70-х он подал заявление об отъезде в Израиль, с понятными последствиями. Его отговаривали коллеги, напоминали: «Вы же коммунист!» Но он сказал, что в Израиле тоже есть коммунистическая партия, переживать не о чем. Отец – ни в какую, но должен подписать согласие на отъезд. Я помню эту знаменитую сцену дома, когда брат выхватил кортик – он же военный моряк – и сказал: «Либо ты подписываешь, либо я убью тебя и себя потом!»
Как ваша семья пережила войну в Одессе?
– Накануне войны мама была беременна средним братом, и за день до вступления немцев в Одессу они с отцом успели уехать, а бабушка и дедушка отказались наотрез, остались. Их расстреляли немцы. Их и еще двух жильцов из дома, где я потом жил. Сколько бы дом этот ни ремонтировали, ни шпаклевали, все равно пулевые отверстия до сих пор проступают. А я родился в 1946 году, в голодной Одессе. Меня подкармливала соседка, тетя Галя – мама говорила, что вся ее квартира была обставлена мебелью нашей семьи. Это тетя Галя выдала всех еврейских жильцов немцам, почему наша мебель у неё в доме и оказалась. И она всю жизнь испытывала жуткое чувство вины. Помню, она ухаживала за мной и, казалось, даже любила. Мне сначала все равно на это было, а потом, лет в 14, я эту тетю Галю почему-то даже начал понимать. И часто думал, что не выдай она тогда своих соседей, её бы расстреляли вместе с ними. С другой стороны – была и тетя Глира. Она спрятала двух девочек у себя: какую-то соседку и одну из моих дальних родственниц – не выдала. Те евреи, которые выжили после войны в Одессе, жили в городе. А Слободка, где мы жили, была чуть в стороне. В школе со мною вместе было всего три еврея – я, мой брат и директор. Брат ушёл после восьмого класса в техникум, и я остался один среди учеников. За то, что «жидёнок», кулаками лупили, целыми кучами наваливались, сопротивляться было невозможно. Я завёл дружбу с второгодником и к седьмому классу был уже в банде. Не еврейской, конечно, это была просто банда одесских подростков-гопников.
Там вы преуспели. У вас после колонии для несовершеннолетних резко ухудшились отношения с отцом?
– Папа коммунистом был и отрезал: «Виноват –сиди». Но потом на свидании я сказал, что если он меня не вытащит отсюда – точно в бандиты пойду. Папа поднапрягся, и меня выпустили досрочно. Я даже заработал немножко денег – 48 рублей. Отец встретил меня у ворот колонии, потом шёл впереди, а я сзади с котомкой вещей. Мы подошли к 15-му трамваю на Комсомольской площади, он вошёл в него, двери закрылись, и он уехал. А я сел на автобус на Греческой площади и уехал в Николаев. И больше никогда не вернулся домой, только деньги высылал. Я обратился к дяде своего друга, который работал в Николаеве на судостроительном заводе, сказал, что очень хочу работать у них. И стал учеником в бригаде коммунистического труда. Нас было восемь человек. Мы строили первый советский авиакрейсер «Москва», который стал проблемой между Украиной и Россией в последние 25 лет.
Вы в культуру-то как попали?
– А я её всегда ценил! Но сначала в армию попал, а это была армия СССР образца 1965 года: трёхгодичная служба с дедовщиной и всякими неприятными развлечениями. Мой товарищ по фамилии Веракса участвовал в подготовке концерта салаг в день присяги. Традиция была такая – на присягу салаги дают концерт. Тут я вспомнил, что тоже большой артист, ведь в детстве меня ставили на стульчик! В общем, пошёл к майору Читерову и сказал, что хорошо читаю стихи, а он говорит: «Нам как раз нужен ведущий». И я стал уходить во время службы на репетиции. Прошёл день присяги с концертом, и пошла обычная служба. Нас разбили по ротам, и дальше я перемыл столько туалетов и посуды, что о-хо-хо! В один из дней на построении сказали: «Рядовой Рудинштейн, выйти из строя!» И дальше: «Идите собирайтесь, вас отвезут». Какой-то старшина повёз меня через всю Москву на электричке с Любовской станции в Балашиху. Привёз и оставил у местного дома культуры – тут работал военный ансамбль песни и пляски нашей воинской части, а его руководитель заприметил меня на концерте по поводу присяги. Так закончилась моя солдатская жизнь и началась культурная. Вскоре оказалось, что предыдущий официальный конферансье профессионального ансамбля песни и пляски ПВО спился, и срочно требовался новый. Я переехал в Москву и начал вести их программу в Доме культуры ПВО. Работы было немного, так что в итоге я заскучал. И стал собирать жён и детей офицеров – так организовал драматический кружок.
А правда, что вы по блату в ГИТИС поступили?
– Мне генерал Тупицын, руководитель ансамбля песни и пляски ПВО, после службы дал направление в ГИТИС. Я так в форме и пришёл поступать. Читал всё то же, что и раньше: «Шёл солдат». Комиссия прослезилась и мне сказали: «Больше не надо». Я думал, что провалился, но, видимо, ходатайство Тупицына помогло всё-таки. Он был народным артистом уже. Так что да, чистый блат.
В списке ваших культурных свершений –организация фестивалей «Кинотавр», «Кинотаврик», «Лики любви» и «Золотой овен». За вами к тому же проведение «русского Вудстока» – Подольского рок-фестиваля. Как вы смогли выдать его советскому начальству в 1987 году за «конкурс заводской самодеятельности»?
– Когда мне предложили провести рок-фестиваль в Подольске, я не представлял, на что подписываюсь, честно. Интерес к русскому рок-н-роллу у меня был: «Машина времени», «ДДТ», их тексты, лирика. Но то, с чем пришлось столкнуться, мне даже не снилось. А ведь я имел на тот момент уже опыт проведения мероприятий Росконцерта! Я, собственно, был директором парка имени Талалихина, где и произошёл этот «русский Вудсток». Не представлял, что в России столько рок-групп, и каких! Тогда приехали «Калинов мост» с «ДДТ», «Наутилус Помпилиус», «Чайф», «Телевизор», «Бригада С», «Зоопарк». И «Кино» – все были. И мы с Петей Кулупаевым, Сергеем Гурьевым и Натальей Комаровой собрали это всё. Сначала нас даже поддержал «Московский комсомолец» коротенькой заметкой. Паша Гусев был тогда замом главреда там. Через три дня они очухались, все причём: горком, партком. Вдруг поняли, что они делают, и тут же Пашу приструнили – он дал сообщение, что всё отменяется.
Но поезд уже ушёл, мы успели продать колоссальное количество билетов, назад дороги не было. Шёл 1987 год, что творилось! В итоге больше 40 тысяч человек – фестиваль охраняла дивизия имени Дзержинского. У группы «Телевизор» была песня со словами «Мой папа фашист». Рокеры есть рокеры, это нормально, но что вокруг этого раздували советские журналисты – это правда впечатляло! Гостей фестиваля я поместил всех вместе в лучшем санатории Подольска, чтобы они там с комфортом провели время. Рокеры буквально уничтожили это здание, просто разорвали его на части и территорию тоже не пощадили. Не было такого уголка, который бы не запечатлел память о нашествии секса, наркотиков и рок-н-ролла на социалистическую здравницу. Сейчас понимаю, что это событие тогда было круче «Кинотавра» после. Стало очевидно, что рок-фестивали, как и рок-концерты – занятие прибыльное. И пусть те четыре дня стоили мне седых волос, и больше я к рок-н-роллу никогда не приближался, это лучшее, что я сделал за свою жизнь.
Ваша книжка воспоминаний, где вы подробно описываете мелкие слабости великих людей, в частности, Олега Янковского и Александра Абдулова, наделала немало шума в начале 2010-х и поставила вопрос о гранях допустимого в мемуаристике. А вы и сами не производите впечатление человека, который стесняется своего прошлого.
– То, что было опубликовано – это часть книги «Убить звезду», из-за которой у меня неприятности. Книга ушла в печать не вовремя и была остановлена. Она еще ждет своего часа и будет напечатана. Да, я позволяю себе вспомнить свою жизнь такой, какой она была, и такими, какими были, людей, в неё вхожих. Она не о Янковском или Абдулове – это книга о моей жизни. Мне жаль, что это задевает чьи-то чувства и рушит чьи-то идеалы. Андрон Кончаловский в своих мемуарах тоже описал, с кем спал, с кем ел – ему руки не подавали. Аксёнов в «Таинственной страсти» разложил шестидесятников. И что? Что от того, что узнали, что Высоцкий – пьяница и наркоман? От этого он перестал быть Высоцким? То же и Янковский. От того, что он трахал кого угодно и был мерзавцем в отношении женщин, он не перестаёт быть Янковским – актёром от Б-га. Что касается моего отца, колонии для несовершеннолетних и отсидки в тюрьме позже – меня, кстати, полностью оправдали в итоге, – то должен сказать, что мы проживали свою молодость во времена, когда сидеть в тюрьме было почетно. У коммунистов мало, кто не сидел, и мало, кто это скрывал. Лихачев сидел, я сидел, можно продолжать до бесконечности. Тряслись, если не сидели. Так вот сейчас я ещё точней вижу, что стыдного в этом ничего нет. И да, я не стесняюсь своего прошлого. У меня что, плохое прошлое?
Продолжение следует...
Алена Городецкая
