Его всегда считали одесситом, но он был киевлянином, родился в самый разгар Гражданской войны в 1922 году. Был младшим сыном сапожника, который слишком рано умер и оставил без попечения семерых детей. Боре на тот момент было всего четыре года. Времена шли несладкие, голод добивал жителей городов и деревень, и каждый крутился, как умел. Боря научился в школе. В рамках общественной нагрузки он изымал у одноклассников корнеплоды, крупы и даже макароны – якобы для посадки. Сам же забирал их домой и варил из них суп на всю большую семью. Потом говорил соратникам: «Бывает такое – неурожай». На подобные штуки он вообще был очень предприимчив. Из школы Борю в итоге выгнали, но он, надо думать, не шибко расстроился – через несколько дней уехал с цыганским табором.
Цыгане днём гадали и воровали, ночью пели песни и танцевали у костра – как тут не загореться чем-нибудь творческим? Из табора Боря вышел готовым артистом. Танцевать его, впрочем, научил ещё брат, но табор зажег в нем какую-то специальную лампочку. Зрителями первых выступлений стали торгаши и блатная публика на еврейском базаре в Киеве по вечерам. Блатных он запомнил как очень чуткую и благодарную публику. Он выделывал в плясе что-то цыганское, оттаптывал «Яблочко», стучал чечётку и читал куплеты, за что иногда получал монету от кого-то из зрителей или какую-нибудь еду. Для вечерних выступлений репертуар скоро пришлось расширять, потому что лица перед сценой не менялись – всё те же воры и проститутки. Зарабатывал он и остальными способами: торговал ирисками, папиросами, был помощником у маляра, кровельщика и водопроводчика.
Повзрослев, Боря Сичкин поступил в Киевское театральное училище и на улицах больше не выступал. После работал в Ансамбле песни и пляски Украины, а в какой-то момент Павел Вирский пригласил его танцевать в Ансамбль песни и пляски Киевского военного округа. Так Боря перешёл на хореографическую службу. Был самый канун войны, и его направили во фронтовой ансамбль. Он никогда и не скрывал, что куплеты читает намного лучше, чем воюет. Медаль «За боевые заслуги» получил в знак признательности от военного руководства за исполнение «камаринского», сам писал. Впрочем, у него были ещё медали: за оборону Сталинграда и Киева, за освобождение Варшавы и Праги, за взятие Кенигсберга и Берлина.
Задачи фронтового ансамбля не ограничивались песней и пляской, хотя ансамблисты и были сугубо штатными, понятно, людьми. Часто ещё и в возрасте. В любой день они выполняли какие-нибудь оборонные или стратегические поручения командования: патрулировали улицы, несли караул, сопровождали эвакуированных. Когда стояли под Лодзи, Боре Сичкину довелось поработать комендантом в публичном доме, там он обнаружил, что проститутки – самые честные из людей, и мир его ещё раз подвинулся. В его воспоминаниях сохранились довольно яркие моменты, связанные с переживаниями войны. Там же он рассказывает, как мародёрничали солдаты, как «ходил на это дело» он лично и как естественно это воспринималось военным руководством.
После войны Боря стал солистом Ансамбля песни и пляски имени Александрова, откуда его уволили, по его же словам, за «пропаганду религии» ещё в конце 40-х. До середины 60-х он оставался артистом Москонцерта, принимал участие в театре пародии Виктора Драгунского «Синяя птичка» с его основания и до закрытия в 1958 году. Продолжал довольно активно сниматься в кино – играл артистов и жуликов, конферансье и администраторов, дважды сыграл Брежнева.
Сыграл он и в «Неуловимых мстителях» – собственно, оттуда и пошла молва об его одесском происхождении. Буба Касторский – энергичный и находчивый, остроумный куплетист, ангел-хранитель четырёх красных дьяволят, разоблачающих банду белогвардейцев. Зрители Бубу запомнили и полюбили. До сих пор добрым словом вспоминают, а уж на момент выхода картины она была так же популярна, как «Гарри Поттер» или «Пираты Карибского моря» сегодня. Большой успех первого фильма стал причиной появления второго, в финале которого Буба героически погиб.
Через пять лет, после ещё десятка с лишним лент, Боря был арестован по обвинению в хищении госимущества, целый год просидел в Тамбовской тюрьме, после чего был освобождён за недоказанностью улик. Следствие длилось ещё несколько лет и закончилось ничем. В тюрьме, кстати, он лишний раз убедился в высших зрительских качествах воров, бывал на почётном положении и во все глаза наблюдал характеры и сценки из жизни. Когда уже в свою эмигрантскую бытность он станет подниматься на сцену ночных клубов на Брайтон-Бич, все это ему очень пригодится.
Мысли об эмиграции окончательно сформировались там же, в Тамбовской тюрьме: «Я должен был бежать. Бежать от глупости, тупости, скудоумия, ограниченности и фарисейства… Словом, от всего того, что можно назвать гораздо лаконичнее и понятнее: СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА». Писал, что подавая бумаги на отъезд, был на грани нервного помешательства, но по прошествии 11 лет жизни в США жалел лишь о том, что не вывез из СССР советских денег, чтобы обклеить «десятками» стену в своей нью-йоркской квартире, устроив там ленинский уголок.
В Союз кинематографистов СССР ему в своё время так и не удалось вступить, несмотря на участие более чем в 30 фильмах, а вот на вступление в аналогичную организацию в США ему потребовалось 5 минут. Он не был склонен идеализировать дядюшку Сэма, но уважение к человеку чисто на бытовом уровне не может не подкупать. Он довольно активно, насколько позволяли годы, кинулся в новую жизнь, редактировал эмигрантские журналы, выступал. Последние годы жил в очень скромном многоквартирном доме и там же умер в 2002 году. Ныне, по настоянию жены, его прах покоится в колумбарии на Ваганьковском кладбище в Москве.
По Стране Советов он всё-таки скучал. В Америку отказалась ехать тёща Сичкина, и нужно было разменивать квартиру. Обмен должен был быть одобрен на собрании кооператива жильцов, в который входил и советский композитор Марк Фрадкин, тот самый, что написал песню про «Нежность». И Фрадкин по поводу этого обмена суетился больше всех, потому что имел на квартиру виды. Вёл себя, по описаниям, совсем некорректно, на заседании по этому вопросу высказался так: «Товарищи, нам надо решить вопрос об обмене Сичкина в связи с тем, что он бросает нашу Родину, плюет на все то, что сделала для него эта страна, и хочет выгодно переметнуться на Запад».
Это выступление раззадорило Бориса Михайловича на ироническую месть. Первое письмо Фрадкину он выслал из Вены. Писал что-то двусмысленное об их якобы совместной с Фрадкиным контрабанде, что, дескать, перевёз всё удачно. Давал советы Фрадкину и распоряжения. Фрадкин отправился с письмом в КГБ и с дрожью в голосе заявил, что не понимает, о чём ему пишет Сичкин. Проверив архивы, справки и донесения, следователи убедились, что Фрадкин действительно чист. И над следующим письмом Сичкина ржали уже в голос: «Сразу по делу: твою капусту и рыжье получил, но с летчиками больше в долю не падай – они засветились. Канай в Севастополь, свяжись с кентами и попробуй зафузить моряков атомных подводных лодок». Третье письмо Сичкина заканчивалось так: «Тебя все помнят и ждут, а твою знаменитую шутку – “Если бы Фаня Каплан закончила курсы ворошиловского стрелка, мы намного раньше избавились бы от этого картавого фантаста” – здешние артисты читают со сцены. С нетерпением ждем встречи. 3ай гезунд апдетер Мотл Фрадкин! Целуем, Наум, Фира, Бася, Абрам и тетя Рахиль! P.S. Будете ехать, пусть Рая не глотает камни…»
