Нога у Сергея постепенно зарастает, хотя и не отрастает. На неё я первым делом смотрю, приходя к нему, так что он уже смеётся, подозревая, что делаю я это с тайной надеждой, что однажды замечу, что она начала таки удлиняться – и его первого во весь голос поставлю об этом в известность.
При каких обстоятельствах она была потеряна, он не распространяется, ограничивается кратким: «Не повезло», добавляя, что произошло это под Бахмутом.
Ему 36 лет, крупный, седоватый, с двадцати был женат; перед уходом в армию, но не в связи с этим, развёлся; девочка от этого брака сейчас у его родителей, мальчик остался с матерью. Квартиру он оставил жене, но живёт пока не у родителей, а в однушке приятеля-однополчанина, который остаётся в части, пока жив и более-менее здоров. Когда я поинтересовался, чем этот человек занимался до войны, Сергей, сильно удивившись самому себе, сказал, что не знает. Оказывается, даже настоящую фамилию его он узнал только тогда, когда тот передавал ему в полевом госпитале ключи от своей однушки.
- Так, значит, и он не знает, кто вы, собственно, такой по жизни на гражданке? – спросил я.
- А зачем ему это? – сказал Сергей таким тоном, что я вдруг испытал странную неловкость из-за того, что если буду о нём писать, то всё-таки должен буду сообщить читателю, кто он такой по этой самой гражданке.
Электрик с высшим образованием, которое, как, собственно, все образования вокруг, давно, по его словам, нихрена не стоит, и уж с чем-с чем, а с этим я более чем согласен.
Примечательно закончилось одно наше обсуждение этого явления. Мы долго прикидывали, как бы сделать так, чтобы те, кто учится, не делали вид, а действительно учились, а те, что учат, в свою очередь, не делали вид, а действительно учили. Сергей – не буду скрывать – настаивал чуть ли не на расстрелах за взятки и блат. Я был вообще-то не против, но в конце концов всё-таки смог наступить на горло собственной песне и сказать, что мы с ним этой задачи всё равно не решим, а посему надо успокоиться. Людей-то это всё устраивает: и тех, кто делает вид, что учит, и тех, кто делает вид, что учится, и тех, кто покупает дипломы, учёные звания и степенЯ, и, тем более, тех, кто их продаёт, и тех, кто выделяет казённые деньги на содержание бесчисленных школ и вузов, которые только по вывескам школы и вузы, и тех, кто там проедает эти средства. Наконец, это всё устраивает и население, раз оно ни мычит, ни телится. Так чего же кипятиться нам с тобой, Серёга?
К нему каждый день приходит его подруга Юля, тоненькая, быстрая, очень спокойная. У меня такое впечатление, что она чуть ли не каждый день подстригает его седину. У неё тоже какое-то высшее образование, работает «кофеваркой» в крошечном заведеньице, куда женская молодёжь (мужской почти не видно) залетает на мороженое и кофе. Именно залетает: девушки не то, что спешат, а такие быстрые по жизни. Вот эта быстрота и спокойствие здешней женской молодёжи для меня что-то новое.
Он целыми днями и, кажется, ночами читает, чего за ним до госпиталя не водилось. Я радуюсь и за него, и за авторов. Уже думал, что читателей вокруг совсем не осталось, а вот передо мною не просто читатель, а новоявленный. Принёс ему «Анну Каренину» – он проглотил её два раза, был доволен, узнав от меня, что на Западе она считается лучшим любовным романом всех времён: значит, можно, мол, других не читать, а сэкономленное время употребить на другие темы. «Можно, – говорю ему, – только где вы их возьмёте, другие темы? Всё стоящее испокон веков и у всех народов – о ней, о любви. Так или иначе».
После «Анны» предоставил в его распоряжение «Братьев Карамазовых». Над ними он несколько раз чуть не терял сознание, потом читал и перечитывал длиннейшие послесловия, говорил и говорил со мной об этих двух авторах, удивлялся, что жили в одно время и не хотели даже знакомиться, хотя и плакали над некоторыми страницами друг друга, и вот как всё необычно: по биографии и всему складу имперцем было бы положено быть скорее Толстому – граф, состоятельный помещик, а он был закоренелый враг имперского и всякого господства, а свирепым, словесно бесчеловечным имперцем был бедный, простой, только числившийся дворянином Достоевский, запроторенный – ровным счётом ни за что! – любимой империей на каторгу, а перед тем едва ею же, империей, не повешенный, уже стоявший под петлёй…
- Серёжа, – спросил его вчера, – почему о русских вы, да и другие украинские солдаты, сержанты, офицеры, говорите: мы их убиваем, а о своих, о себе – мы гибнем, наши гибнут?
- Убиваем, потому что они к нам лезут, – ответил он. – Видели бы вы… Лезут и лезут. Ну, а гибнем… Не знаю, почему так говорим. Потому что гибнем и гибнем.
