Еще есть надежда спасти Сенцова. Почти единственная надежда — отдать за него выкуп — арестованного в Киеве псевдожурналиста. Но разоблаченный шпион большой цены не имеет, взаимовыручка в КГБ, как и в любой бандитской шайке невелика, гораздо слабее стремления отомстить любому не то что предателю (Литвиненко, Скрипалю), но даже любому мешающему власти, осмеливающемуся быть не рабом, а человеком.
Если обмен не состоится, а это почти единственный и главный способ спасения и Сенцов не уедет в США — последнюю страну, где у КГБ хоть как-то связаны руки, шансов выжить у режиссера остается немного. Первая угроза прозвучала уже позавчера из уст адвоката, радующегося согласию Сенцова на искусственное питание и медикаментозный уход (видимо, капельницу с глюкозой). Но она не понимает, что на самом деле — это способ забыть о Сенцове и его верная гибель.
Во-первых, в простейшем случае я помню судьбу одного из моих тюремных соседей, который был совершенно незаслуженно арестован, осужден, и в тюрьме объявил голодовку. Казалось, все было на его стороне — вовремя приезжали прокуроры, вполне обоснованные жалобы рассматривались на все более высоком уровне. Администрации тюрьмы все это не касалось, ему скорее даже тайно сочувствовали, во всяком случае регулярно вливали через шланг искусственное питание, в те либеральные до андроповско-горбачевские времена очень насыщенное: мясной бульон с одним или двумя сырыми яйцами и манной крупой. И человек этот добился своего — через пять месяцев дело его было пересмотрено. Но он не вышел из тюрьмы — еще через месяц (уже освобожденный) он умер в той же камере от истощения — искусственное питание не компенсирует отсутствие нормальной еды.
Но в моих многочисленных голодовках были две прямо угрожавшие лагерной или тюремной администрации. Первая из них была в лагере в поселке Юдово под Ярославлем. Пытаясь добиться прекращения голодовки сперва мне дней пятьдесят никакой помощи не оказывали. Я уже двигаться не мог, но и лежать было тяжело — кости давили на нервные окончания уже ничем не защищенные и не прикрытые. Но я терпел и было очевидно, что вскоре все кончится как у ирландских террористов, которым по английским законам никто не имел права насильственно чем-то помогать. А это было бы еще большим хлопотами для администрации. И кто-то из них придумал довольно изощренную пытку. Пять дней подряд мне насильственно вливали искусственное питание, начинал работать организм и тогда они все прекращали — еще на пять дней, которые по их расчетам я мог выдержать. И опять все мучительно перестраивалось, опять съедались последние мышцы — начало голодовки это самые мучительные ее дни. Но через пять дней они опять меня тащили вливать очередную дозу смеси. А через пять дней опять прекращали. И так еще пятьдесят дней. В конце концов через сто дней я не выдержал и украл подложенный мне кусок хлеба. Но и администрацию всю уволили, а меня отправили в Чистопольскую тюрьму.
Во второй мой срок, но в том же Чистополе, я оказался в камере для голодающих с Корягиным и Яниным. Трое голодающих было слишком много для тюрьмы. И начав недели через две-три вливать раствор «искусственного» питания, еще через пару недель нас всех отравили. Поднялась температура до 42 (нам любезно выдали термометр), у всех начались судороги, тела просто подпрыгивали на койках. Опытный врач и психиатр Корягин тут же понял, что всем нам влит какой-то неизвестный ему нейролептик. Через дня два-три мы понемногу пришли в себя, а постепенно добившись каких-то уступок прекратили голодовки. Первым, но не из-за отравления, это сделал я: Анатолий Корягин — вполне героический и замечательный человек, но совершенно невозможный сосед по тюремной камере, да еще в таких условиях.
Месяца через два я опять голодал, но в этот раз моим соседом был Женя Анцупов. Почему-то отравили только его. Женя плакал, говорил, что холод подходит к сердцу, стучал в дверь и кричал, что все готов написать — видимо от него требовали покаяния. Успокоить я его не мог, но вскоре его перевели в другую камеру. Кажется, он ничего не подписал — видимо, то, что он мог написать в таком нестабильном состоянии их не устроило.
Из того, что я помню самой страшной была гибель Толи Марченко. В месяцы, когда уже готовилось освобождение политзаключенных, он не желал выходить из тюрьмы по чьей-то милости, объявил голодовку, требуя, как и Сенцов, освобождения всех политзаключенных. Голодовку Толя прекратил сам. Возможно, ему объяснили, что своей голодовкой он задерживает освобождение других. Недели через три выходя на прогулку и проходя мимо толиной камеры я увидел его у кормушки, получающего продукты из ларька. «Привет, Толя», «Привет, Сергей». Он выглядел вполне здоровым.
Но на следующее утро в кабинете начальника отряда, где фельдшер делал мне укол витаминов В-12 (без них я почти не ходил), я увидел хорошо знакомые мне общие тетради Толи — штук тридцать в двух стопках перекрытых инструкцией к его слуховому аппарату. Было очевидно, что складывал их не Толя, фельдшер на мой вопрос ответил, что его увезли в казанскую больницу. Казалось, это все объясняло — после голодовки и, возможно, для удобства каких-то переговоров Толю увезли в Казань. Туда перед этим после голодовки возили Иосифа Бегуна, до этого дважды меня — второй раз со сломанной охранниками рукой. Но когда часа через два медсестра, пожилая татарка Соня стала разносить по камерам лекарства я и у нее спросил – «где Марченко?». И Соня сказала, что он в Чистопольской больнице. Но туда возили только очень тяжело больных. Я стал требовать кого-то из врачей, начальника отряда, гэбистов, приставленных к тюрьме, с которыми я ни разу до этого не разговаривал, но мне сказали, что никого нет — даже начальника тюрьмы Ахмадеева. Я написал заявление об объявлении голодовки до тех пор пока не станет ясным, где и в каком состоянии находится Толя. Прокричал об этом на коридор. Никто не откликнулся и не реагировал на «нарушение порядка». К вечеру появился начальник отряда, начал меня уговаривать — «это старая дура Соня» все перепутала, Марченко в Казани. Все это было похоже на правду, да и никто меня не поддержал, а я только недели через три узнал, что врали мне все, а Толя — умер, точнее — убит, как именно — неизвестно. Лариса Богораз не настояла на вскрытии. Да и потом не было эксгумации.
Точно лишь одно, Толю действительно (в каком состоянии?) увезли из тюрьмы в санчасть Чистопольского часового завода. В тюрьме были два врача, фельдшер, медсестра — круглосуточное присутствие медиков. В медчасти часового завода — одна врач, дежурившая до пяти часов вечера. Толю привезли в три часа дня, вечером после ухода врача он умер. Где его убили — в тюрьме или в этой медчасти — неизвестно, как — тоже неизвестно. Очевидно было одно — выпускать его на волю ни КГБ, ни руководство КПСС не желали. Он был подлинным народным лидером, несгибаемым, не идущим на компромиссы, точно понимавшим и много раз повторявшим, что у власти в СССР преступная организация.
Возвращаясь к голодовке Сенцова, ее требованиям об освобождении всех политзаключенных, его личности и сейчас уже почти мировой известности нужно постоянно помнить, что он в руках у убийц, что только скорейшее его освобождение может дать надежду на спасение. Катар, Британия, Россия, Украина — безумная стая бешеных собак носиться по всему миру и ее не удается остановить.
P.S. Прошу прощения за то, что пришлось повторить многое, что есть в моей книге о тюрьмах, но, вероятно, многие ее не читали, а лишнее повторение пройденного, понимание того, что и как происходит на самом деле, может сделать положение чуть менее критичным.
