Поэты Егор Штовба, Артём Камардин и Николай Дайнеко были приговорены к пяти с половиной, семи и четырём годам лишения свободы соответственно за чтение стихов у памятника Маяковскому в Москве.
Вся их вина в том, что они продекламировали несколько стихотворений с критикой войны против Украины.
В России не судили за стихи со времен Сталина. Да и тогда это было нечасто. Из широко известных случаев, когда поэтов судили именно и только за крамольные стихи могу вспомнить только первое дело Мандельштама (эпиграмма на Сталина) и дело Николая Эрдмана и Владимира Масса (сатирические басни). Причём, в обоих делах репрессии ограничились ссылкой.
Владимира Осипова, Эдуарда Кузнецова и Илью Бокштейна, которые были участниками поэтических чтений у того же памятника Маяковского в начале 60-х, формально судили не за стихи, а за политические выступления. Юрия Галанскова, участвовавшего в тех же чтениях, судили много позже за составление "Белой книги" о процессе Синявского-Даниэля.
Таких приговоров за чтение стихов, как сегодняшний, в России не было со смерти Сталина точно, если они, вообще, когда-то были.
Сталинская степень жестокости репрессий возвращается и даже иногда с перехлёстом. После 25 лет заключения Владимиру Кара-Мурзе - дикое "дело поэтов".
PS. Сейчас бы Галанскову за эти страшно актуальные стихи, которые он открыто читал в 1960 году все у того же памятника Маяковскому, впаяли бы лет 10.
1.
Все чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Никому не нужно:
в поисках Идиота
так намотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда, где деньги и бляди.
И пусть.
Сквозь людскую лавину
я пройду, непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Не-бо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате черного платья
рассыпать алмазы души.
2
Министрам, вождям и газетам — не верьте!
Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
черные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.
3
Где они —
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа.
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? —
Вон у станков их тени
прикованы горстью монет.
4
Человек исчез.
Ничтожный, как муха,
он еле шевелится в строчках книг.
Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!
А потом, пистолет достав,
прижму его крепко к виску...
Не дам никому растоптать
души белоснежный лоскут.
Люди!
уйдите, не надо...
Бросьте меня утешать.
Все равно среди вашего ада
мне уже нечем дышать!
Приветствуйте Подлость и Голод!
А я, поваленный наземь,
плюю в ваш железный город,
набитый деньгами и грязью.
5
Небо! Не знаю, что делаю...
Мне бы карающий нож!
Видишь, как кто-то на белое
выплеснул черную ложь.
Видишь, как вечера тьма
жует окровавленный стяг...
И жизнь страшна, как тюрьма,
воздвигнутая на костях!
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю лысеть.
Не стану питаться падалью —
как все.
Не стану кишкам на потребу
плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне.
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.
6
Привыкли видеть,
расхаживая
вдоль улиц в свободный час,
лица, жизнью изгаженные,
такие же, как и у вас.
И вдруг, —
словно грома раскаты
и словно явление Миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
человеческая красота!
Это — я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши черные путы,
сотканные из лжи!
Это — я,
законом закованный,
кричу Человеческий манифест, —
И пусть мне ворон выклевывает
на мраморе тела
крест.
