Власть любого диктатора, даже самого жестокого, никогда не бывает абсолютной. Она всегда конвенциональна, то есть остается условным соглашением его окружения: пары десятков высших гражданских, жандармских, медийных, военных чиновников. Причины, по которым нотабли подчиняются монарху, президенту, вождю племени, различаются в разных культурах: традиция, животный страх, корыстный интерес, верность присяге, искреннее уважение к выдающейся личности лидера, религиозный фанатизм или комбинация нескольких перечисленных факторов.
Перевороты, мятежи происходят, когда критическая масса этих ключевых персонажей утрачивает мотивы подчинения, и у самых решительных рука тянется – у кого к табакерке, у кого к шарфику. Власть диктатора, на самом деле, намного более хрупкая, чем власть избранного лидера в устойчивой демократии.
Тот же товарищ Сталин последние лет двадцать пять своей жизни каждый раз, просыпаясь, возвращался из краткого забытья к решению одной и той же дилеммы дня – Кремль или морг. Поэтому он и перетряхивал перманентно своих соратников, пока не оказался беспомощно лежащим в луже собственной мочи на полу своей аскетической резиденции в Кунцево. “Вы же видите, что товарищ Сталин спит. Положите его на кушетку”.
Сегодняшних останавливает не страх перед резко постаревшим ночным портье нашего заведения. Обнуленыш просто смешон в своей отчаянной и жалкой попытке остаться ещё на целых шестнадцать (!) лет кентавром “Абрамовича – Сталина”.
Нотаблей, да и весь российский золотой миллион останавливает антропологический ужас перспективы остаться один на один с угрюмым, бесконечно им чуждым, диким в их представлении народом. Один на один, без гениально зачатого в телевизионной пробирке медиапродукта “Владимир Путин, сын народа”.
Пост-петровский раскол на два цивилизационно чуждых друг другу этноса – барина и мужика – оказался настолько фундаментальным для русского социума, что порожденная им Октябрьская революция, уничтожившая сначала барина, а через десять лет и мужика, воспроизвела в результате профанированную пару – номенклатурного люмпен-барина и деклассированного люмпен-мужика. Приватизационная революция начала 90-х не размыла, а напротив, резко усугубила этот роковой для самого существования государства раскол.
Олигархический люмпен-барин, лихо поураганивший в 90-е, столкнулся к концу века с проблемой удержания свалившейся на него огромной властесобственности.
Образованцы из барской обслуги нашли блестящий ход. “Чеченские террористы”” как-то очень вовремя взорвали несколько мужицких домов, и оглушенному люмпен-мужику был предъявлен в качестве Спасителя вынутый из барского рукава субъект с идеальной семантической и поведенческой ДНК “настоящей питерской шпаны”. “Наш”, – удовлетворенно выдохнула истосковавшаяся по жесткой вертикали женская душа России.
Великолепно слепленный из того, что было, бренд народного заступника позволил люмпен-олигархам еще двадцать лет триумфально подниматься по ступенькам списков “Форбса” и отчетов западных спецслужб, контролирующих передвижение преступно нажитых капиталов. Официально это называлось “Встаем с колен!”, “Проклинаем проклятые 90-е!”, “Становимся Великой Энергетической Державой!”, “Можем повторить!”, “Преодолеваем крупнейшую геополитическую катастрофу XX века!”.
Наш приблатненный герой не мог, разумеется, оставаться евнухом в этом храме наслаждений, и скромное обаяние буржуазии неудержимо засасывало оборзевшего галерного раба.
Конечно он всего лишь фиговый листочек, как бы прикрывающий необузданное распутство феодальной олигархии. Но этот уже истлевший и скомканный листочек — последняя пуповинка, связывающая в символическом пространстве российский политический класс с населением оккупированной им территории. Дезавуировать его и выкинуть на помойку означало бы окончательно обнажить всю срамоту последнего тридцатилетия. А дальше уже по обстоятельствам – либо на эшафот, либо на последний воровской пароход. Но все порты закрыты. Карантин…
И эта мысль их в трусов обращает
И замыслов отважные порывы
Имен деяний не стяжают…
Андрей Пионтковский
