Во вторник, 10 октября, в Тюмени в рамках проекта «Губернаторские чтения» с лекцией «История и политика: как наше настоящее и будущее связаны с нашим прошлым» выступил доктор исторических наук, профессор Европейского университета (Санкт-Петербург) и Центрально-Европейского университета (Будапешт) Алексей Миллер. Znak.com выслушал профессора и сделал конспект его речи.
После Февраля разрушение государства остановили муниципалитеты
Есть распространенное мнение, что в Феврале было нормально, а после Октября все пошло не так. С моей точки зрения, уже в Феврале было не очень хорошо, и вот почему. Во-первых, произошло обрушение государственной системы. Еще в 1916 году Россия была единственной из воюющих стран, в которой не ввели продуктовые карточки: в них не было необходимости, империя производила достаточно продовольствия. Карточки впервые появились в Петрограде в 1916 году — на сахар. И лишь потому, что народ изобретательно обходил запрет на спиртное. А после Февральской революции карточки ввели повсеместно.
Еще один факт: за три года Первой мировой войны цены на продовольствие в России выросли на 250% при росте зарплат на 150%. Это соотношение, может, и не самое лучшее, но оно было терпимым, все-таки шла война. К лету 1917 года рост цен на продовольствие исчислялся уже не сотнями, а тысячами процентов.
Следующий момент: с марта и до лета 1917 года в России с невероятной энергичностью формируется культ Керенского. Это значит, что не большевики, не Сталин придумали феномен культа личности. Этот элемент политической культуры проявился в феврале – марте с особой отчетливостью, потому что на месте монархии возник вакуум.
Именно с Февраля началось обрушение государства. В то время, через несколько лет войны, было ясно, что она — на выносливость. Речь не шла о том, что одна из армий должна взять Москву или Берлин: выиграет тот, кто устоит. Расшатывание же армии привело к иррациональному и трагическому решению о наступлении летом 1917 года. Оно принималось просто из-за боязни потерять контроль над армией. Логика была такая: а вдруг повезет и мы восстановим контроль над войсками?
Что касается Октября. Когда после революции система пошла в разнос, катастрофы все-таки не произошло. В условиях обрушения государственных структур все проблемы как атланты на плечи приняли на себя муниципалитеты. К моменту революционного кризиса они стали достаточно зрелыми, политически опытными и смогли взять на себя груз ответственности. Городская реформа [Александра II] 1870 года создала пространство для возникновения политической субъектности в муниципалитетах (это о том, с какого уровня мы можем начинать строительство демократических процедур сегодня).
Когда муниципалитеты были уничтожены советами и дезертирами, массово покидавшими поля сражений с осени 1917 года, начался голод, бегство людей из городов, массовое распространение заболеваний.
Современная Европа родилась из противостояния красной угрозе
Часто, рассказывая о начале XX века, мы говорим, что империи были такими отжившими формами, которые находились под давлением националистических течений, идей о создании национальных государств и под этим давлением обрушились в 1917 году. Это заблуждение. На момент войны ни в одной из участниц (Османская, Российская империи, Габсбургская монархия) не было националистических движений, которые представляли бы для них угрозу.
Об этом свидетельствует, например, известный меморандум Дурново — записка, отправленная Николаю II в феврале 1914 года членом Госсовета, бывшим министром внутренних дел Петром Дурново. В ней он предупреждает императора, что не надо вступать в войну. Дурново, кстати, предрекает, что враги для дестабилизации обстановки будут подпитывать националистические движения внутри страны. Но не здесь он видит угрозу («Мы со всем этим справимся»). Социальная революция — вот что обрушит империю. При этом неважно, кто будет выигрывать: если мы — то революция начнется у немцев, если они — у нас. Но независимо от того, кто проиграет, через год она случится и у победителя. Дурново был абсолютно прав, так и произошло.
Когда стало ясно, что война идет на уничтожение, ее участницы действительно начали поддерживать сепаратистские настроения в тылах противника. Этим занималась и Российская империя, и Германская, и другие. Но речь тогда шла лишь о масштабах вероятной автономии националистов, которую можно будет получить в новом поствоенном имперском порядке. Представления о том, что национальные государства являются нормой, было чуждо тому времени.
Эту ситуацию изменили большевики. Во-первых, они провозгласили право наций на самоопределение. Во-вторых, уничтожили Российскую империю как легитимный субъект мирового устройства и тем самым оказали влияние на карту Европы. Когда у вас в центре карты оказывается неисправимо нелегитимный режим, вы начинаете искать новые способы сборки и мобилизации для противостояния «красной угрозе». Маннергейм, Пилсудский, Антонеску, возможно, Скоропадский, — все они стали лидерами через подавление революций в своих странах. Через противостояние красным легитимируются эти авторитарные режимы национальных государств межвоенной Европы. Все, что случилось потом, в 30-, 40-е годы, отчасти связано с этим.
Лучше — уже было
Любая революция открывает какие-то пути, прежде закрытые. Но когда открывается дверь в один коридор, захлопываются другие. И надо понять, в какой коридор закрылись двери в 1917 году. Сегодня же у историков нет вообще никакого консенсуса по ключевым вопросам, нет понимания, что из себя представляла Российская империя к 1916 году.
Средние темпы промышленного роста были 6,5% — самые высокие в мире. Сельское хозяйство подвергается трансформации в результате столыпинской реформы, в аграрной сфере происходят тектонические сдвиги, хотя сама реформа остается предметом крайне политизированных оценок.
Затем — интеллектуальный потенциал страны. Туполев, Яковлев, Королев, Зворыкин, Сикорский, Игнатьев, Бахметьев, Флоренский — что это за люди? Молодые, необычайно энергичные, высоко образованные, некабинетные ученые, изобретатели и прикладники. Они были ориентированы на создание принципиально новых отраслей производства — авиации, телевидения, электрогенерации, промышленной химии…
Чтобы понять масштаб этой группы людей, вспомним такой случай. В 1914 году [с началом войны] была произведена временная национализация немецких компаний, работавших в России, таких как Siemens. Но это был не отъем собственности с концами. Было сказано: мы берем на себя управление вместо иностранных менеджеров, а они отправляются домой как подданные враждебных государств. И никакого кризиса не случилось. Русские ребята, которых поставили замещать иностранный менеджмент, справились. С моей точки зрения, это означает, что именно в это время у России начинал формироваться все более отчетливый шанс выпрыгнуть с периферии и стать частью ядра мировой экономической системы. Потому что если вы создаете новую отрасль, вы получаете премию к рынку за счет лидерства. В дальнейшем это привело бы к улучшению условий труда рабочих, которые были не так уж и ужасны, кстати. Средняя продолжительность рабочего дня в России была 9—9,5 часов при четырех выходных в месяц — по воскресеньям. Для сравнения, в Японии эти показатели составляли 14 часов и два выходных в месяц.
Вспомню по этому поводу любимый анекдот. К старому большевику приходят молодые и спрашивают: «Когда же будет лучше?» А он им отвечает: «Лучше — уже было». Вот и в России то же самое, лучше уже было. Шанс вырваться с периферии был утрачен в 1917 году, и, боюсь, навсегда.
АП одновременно заказывала два учебника истории: просталинский и антисталинский
Современная российская власть по-разному относилась к событиям 1917 года. Ельцин после неудачного суда над КПСС махнул рукой на историков: «платить им не будем, пусть делают что хотят», и тогда было отличное время: нам действительно не платили, но много хорошего было сделано. В нулевые Владимир Путин с самого начала прихода к власти занялся флагом и гимном. Насчет флага он договорился с демократической частью думы, а насчет гимна — с коммунистами, и все как-то устаканилось. Идея инклюзивности (и имперская история, и советская история — «все это наше») стала основной тенденцией.
Но при этом нужно со Сталиным разбираться, с коммунистическим наследием, все время какие-то необъяснимые недоговоренности происходят. Администрация президента долго подходила к истории государства с сугубым прагматизмом. Кто следил, тот знает, что в свое время по заказу АП готовился и был подготовлен учебник Филиппова, где со Сталиным обходились нежно. Но параллельно — и тоже по заказу и при финансировании АП — готовился другой учебник, Зубова, который построен на антикоммунистических и исключительно монархических позициях. То есть в АП смотрели: что получится, кто нам что сможет предложить.
Герои России — не предприниматели, а генсеки, цари и полководцы. Иногда Пушкин
Один из ключевых механизмов, формирующих человека как общественное существо, — стыд. Это очень важно. Если история у вас состоит сплошь из побед, славы и достижений, вы не воспитаете нормального человека, он должен уметь испытывать еще и стыд, горечь. Если умеет — тогда политика работает в правильном направлении.
Обратите внимание: сколько ни проводили соцопросов «кто у нас выдающиеся люди?», это всегда цари, генсеки и полководцы. Иногда Пушкин. Изредка еще Сахаров возникает — как создатель водородной бомбы.
А где предприниматели? В [официозной] истории они появились только там, где занимались чем-то нетипичным: Третьяков, Морозов. Картины собрал, отдал — молодец, мы тебя запомним (правда, коллекцию разделим так, что не узнаешь).
Но в любом городе, вы посмотрите: в каком здании больница, в каком картинная галерея? Все это строилось предпринимателями. Мы рассказываем о [Майкле] Блумберге, ставшим мэром Нью-Йорка и отказавшимся от зарплаты. А у нас был [в 1885–1893 гг.] мэр Москвы [предприниматель Николай]Алексеев, он тоже не получал зарплату годами, пока его какой-то сумасшедший в кабинете не застрелил.
В ЕС идея ответственности за холокост сменилась отрицанием тоталитаризма вообще
В современной Европе происходит демонтаж краеугольного камня прежней западноевропейской «культуры памяти» — признания ответственности за холокост, преступление преступлений, как его называют, The crime of the crimes. Прежняя конструкция обладала некоторыми важными свойствами. В частности, если у вас в центре всей картины находится главная жертва, то вы уже не можете присваивать в рамках этой «культуры памяти» статус жертвы себе.
Где-то с 2004 года новые члены Евросоюза из Восточной Европы и Прибалтики, едва вступив в ЕС, сразу повели работу по замещению этого консенсуса новым. Прошлая «культура памяти» им не подходила, так как их национальные нарративы (например, у прибалтов, поляков) построены вокруг темы «мы как жертва». Это одна причина, вторая —в Восточной Европе более 20 млн евреев были убиты не в газовых камерах, а пулями, топорами и палками, были закопаны и сожжены заживо и очень часто — при участии местного населения. И люди, которые участвовали в этом, потом боролись с советской властью и героически пали в борьбе с ней. Возникла некая проблема, и было предложено поставить в центр концепцию тоталитаризма и страдания народов от него.
Два режима оказались уравнены в рамках этой парадигмы. В 2009 году эта «культура памяти» победила и европарламент принял закон о создании мемориального Дня памяти жертв тоталитарных режимов и пошло многообразное обслуживание этой концепции.
Что делать России в этой ситуации? Первый вариант — продолжать соревноваться в плевках, как это делает сейчас министр культуры Мединский. То есть ему поляки говорят: мы хотим поставить в Смоленске 100-метровый памятник погибшему в авиакатастрофе президенту Качиньскому. Мединский отвечает: сначала вы поставьте на вашем центральном кладбище памятник нашим замученным красноармейцам. Это не диалог, так никто ничего не получит.
Есть второй вариант — не ввязываться в эту войну, игнорировать ее. Это более продуктивно.
История жива и чему-то учит, пока мы о ней спорим. Перестали говорить — перестала существовать. У нас неуклюжая «политика памяти», но есть пространство для артикуляции любых взглядов на эту тему. Такое пространство необходимо и в других сферах общественной жизни.
