Все дни внезапно схлопнулись, слепившись в один долгий бесконечный день, в котором не стало места миру. И постепенно этой немирностью заполняется твое собственное пространство и пространство людей вокруг.
Вот Юра рассказывает:
— Я не спал всю ночь, чинил дырчик, мопед свой, и, получается, увидел … [«спецоперацию»] (У меня - ВОЙНУ) первым. Сначала в пять утра услышал звук самолетов, голову поднял — на Гостомель летят вроде со стороны Белоруссии, а потом услышал два громких взрыва, и такая как бы волна через меня прошла энергетическая, странное чувство, не описать…
Мы разговариваем, сидя в курилке нашего бомбоубежища в центре Киева: в городе объявлен комендантский час на полтора дня, выходить никуда нельзя. Вообще-то это вовсе и не убежище, а большой подвал, в котором много лет находится продюсерский центр и студия звукозаписи.
Сейчас главный здесь Паша Паныч, стройный, очень худой человек до крайности извивистой судьбы, прошедший детский дом и зону. У Паши непростой глаз, а за спиной много жизней, и есть один редкий талант: Паша позволяет каждому быть самим собой. Это ценится особо, когда долго находишься с посторонними людьми в замкнутом и не очень большом пространстве.
— Если я всю жизнь прожил во зле, — рассуждает Паша, — то я могу его распознать. И могу против него стоять.
Я никем не очаровываюсь и не могу никого полюбить, и мне не надо, чтобы любили меня. Но, — Паша поправляет очки и затягивается очередной сигареткой, — я могу людям помогать морально и духовно, моя жизнь научила меня.
24-го числа, как только все это началось, — продолжает Паша, — к 12 дня я уже купил продукты, кастрюли, миски, вынес все оборудование из студии, чтобы было куда людям деваться. В первую ночь ночевало человек тридцать, лежали вповалку, сидели на стульях — получился один медицинский центр с корвалолом, в таком состоянии было большинство.
А вот как описывает свои первые дни в немирном пространстве мой знакомый музыкант Андрей:
— 24-го утром мы подскочили от того, что услышали взрывы. Мы живем на левом берегу, все было слышно ясно и четко. Перво-наперво отправили детей к дедушкам и бабушкам… У меня была паническая попытка что-то объяснить. Я был в состоянии медузном, — так и говорит, медузном! — совершенно распластанный. Я не верил, я не мог верить, что это будет у нашего порога, просто отрицал такую возможность, считал, что такого безумия быть не может. Позвонил дяде в Мелитополь, а там в первое же утро атаковали склад с боеприпасами. И я понял, что может.
Мы с женой остались в Киеве. У меня здесь еще мама и сестра. Мама ярая путинистка была — изменила мнение за несколько дней. В первый день пошли искать убежище, сунулись в подвал в нашем доме — он оказался непригоден. Нашли место в подвале школы, там даже были стулья. А на следующую ночь услыхали колоссальной силы взрыв, стены заходили ходуном, и начали прибегать люди из соседнего дома, в который попал осколок ракеты.
Помню мальчика лет одиннадцати в одних трусах, это к ним в квартиру прилетел осколок. Мама его была ранена и в шоковом состоянии. Самое впечатляющее — парализованная женщина, которую сын принес на руках, очень худая, сразу видно было, что сильно болеет. Она весила, наверное, килограммов сорок — пятьдесят… Она умерла у нас на глазах почти сразу, не от ранения, не от удара, а от нервного потрясения, ее положили на матрас, она начала терять цвет, и потом за ней приехала скорая. Ее вынесли уже мертвую. Но самый страшный момент был, когда охранник этой школы зашел и попросил нас всех встать поближе к стенам, вдоль стен, главное — уйти с середины. И вот в эти минуты, в течение которых ничего не произошло, кто-то плакал, кто-то молился, кто-то начинал сходить с ума. Минут пятнадцать мы так стояли…
Помню состояние ужаса, что так внезапно, в три дня, закончится жизнь и дети останутся сиротами.
Мы просидели безвылазно первые несколько дней, не высовываясь, принесли с собой консервы и галеты, спали сидя. Провели несколько ночей в коридоре. Страх доминировал надо всем, способность к аналитическому рассуждению вернулась ко мне недавно.
Но меня не оставляет ощущение бессилия.
Мой друг работает на круизном лайнере музыкантом, а его жена и ребенок — в подвале в Мариуполе.
[Здесь шла фраза с сожалением о гибели мирного населения. — Ред.] У меня написано так: НЕВОЗМОЖНО ОСТАНОВИТЬ ГИБЕЛЬ ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ.
А еще меня начала мучить совесть. Однажды во всем этом хаосе в нашем подвале появилась семья, мама и двое детей, папу не помню. Они удивительно умело и по-хозяйски справлялись со всеми трудностями: мама сделала детям кровать из четырех стульев и оторванных дверей, дети спокойно играли, как будто все это было для них привычно. Это были люди из Донбасса. И я вдруг понял, что не слишком переживал за судьбу живущих вдоль линии фронта, я не испытывал достаточного сочувствия к тем, кто сидел там под бомбежками… Я начал думать о них внезапно, в этом нашем подвале, и понял, что мы все гораздо ближе, чем кажется.
Скажу еще вот что: Орда растворена и в нас. Мы сами освободились от советскости не до конца. Но я не ожидал, что российское общество ТАК не будет пользоваться черепной коробкой.
Нас в подвале тринадцать человек — одиннадцать гражданских и двое охраняющих нас парней с оружием, полицейский и нацгвардеец. Здесь же и роскошный черный ньюфаундленд Реди, огромный, как слон, постоянно проводящий с нами сеансы ньюфотерапии: подходит, ласкается, смотрит выразительно — белки глаз так и сияют, виляет хвостом. Ко мне Реди пришел в середине ночи, полежал рядом, облизал лицо и пошел успокаивать кого-то следующего.
В Пашином подвале полная темнота. Я не сплю, вспоминаю Киев последних дней. Почти как в сорок первом. Только время года другое.
Блокпосты.
Люди с оружием.
Комендантский час.
Метро не транспорт, а безопасное место ночлега.
Воющие сирены воздушной тревоги.
Бетонные надолбы.
Белые мешки с песком для баррикад.
Покрышки.
Противотанковые ежи.
[Здесь шла фраза о билдбордах, обращенных к российским солдатам. — Ред.] У меня написано так: БИЛБОРДЫ С ПРЕДЛОЖЕНИЯМИ К РУССКИМ СОДАТАМ ИДТИ ДОМОЙ ИЛИ ПРОСТО КУДА-НИБУДЬ УЙТИ С УКРАИНСКОЙ ЗЕМЛИ.
Андреевский спуск, обычно бурлящий, болтливый, торговый, я прохожу снизу вверх до самого собора совершенно одна. Полное безлюдье и беззвучье — только мои шаги и ветер, гонящий по мостовой песок. Жизнь спряталась, затаила дыхание, замерла. Как же я хочу, чтобы она вернулась.
Почти каждый день сообщения по радио: в результате обстрела разрушены [здесь было перечисление в том числе и гражданских объектов города, подвергшихся разрушению, что противоречит официальным заявлениям Минобороны РФ о том, что удары наносятся только по объектам военной инфраструктуры — Ред.] У меня написано так: ПОЧТИ КАЖДЫЙ ДЕНТ СООБЩЕНИЯ ПО РАДИО - В РЕЗУЛЬТАТЕ ОБСТРЕЛА ГОРИТ ЗДАНИЕ СКЛАДА В СВЯТОШИНО, РАНО УТРОМ ОБСТРЕЛЯН ЖИЛОЙ КВАРТАЛ В ПОДОЛЬСКОМ РАЙОНЕ, ОСТАТКИ СБИТОЙ РОССИЙСКОЙ РАКЕТЫ УПАЛИ НА ЗДАНИЕ В ДАРНИЦЕ, СНАРЯД ПОПАЛ В МНОГОКВАРТИРНЫЙ ДОМ НА ОБОЛОНИ, ОБСТРЕЛЯНО ЗДАНИЕ СТАНЦИИ МЕТРО ЛУКЬЯНОВСКАЯ, ЗАГОРЕЛАСЬ ЖИЛАЯ ДВУХЭТАЖКА НА ОСОКОРКАХ. ВЕЗДЕ ЕСТЬ РАНЕНЫЕ, А ИНОГДА И ПОГИБШИЕ.
И весь этот шум … «спецоперации» (У меня - ВОЙНЫ) вызывает у людей ни с чем не сравнимую ярость и желание выстоять и победить. Если будет нужно, то и ценой жизни. Я вижу эту ярость и среди своих друзей: многие ушли в солдаты, товарищ-фотограф возглавляет отделение теробороны, волонтерка и абсолютно гуманитарный человек, помогавшая тяжелым раковым больным, стала снайпером.
А город — или Город, как называл его Булгаков, — живет.
В Киеве бесперебойно горит свет, работает водопровод, в домах тепло.
Коммунальные службы вывозят помойки и мусор. Работают большие сетевые магазины. Весь общепит закрыт, но кафе на моей улице, например, готовит еду для бойцов отрядов территориальной обороны, и в открытое окно у них можно купить кофе. Видела несколько открытых частных пекарен — горячий хлеб и пирожные. Тяжеловато с аптеками, в них всегда большие очереди и не всегда есть необходимые лекарства.
Перед началом длинного комендантского часа иду в большой супермаркет «Сельпо» неподалеку. В овощном отделе есть все, от картошки до винограда, правда, не такое разнообразие сортов, как в прежние дни. Есть яйца, молоко, творог, полно разнообразного сыра и колбасы. Сложновато со свежим мясом — было только куриное.
Обнаружила даже никому теперь особо не нужные устрицы, вообще, дорогих продуктов гораздо больше, чем дешевых. Не очень хорошо с хлебом, а долго хранящихся хлебцев и вовсе нет. Нет и алкоголя — его продажа полностью запрещена указом мэра Виталия Кличко.
На кассе увидела у впереди стоящей женщины тюльпаны.
— Ой, откуда?
— Да на Лукьяновке купила только что. Прямо на площади торгуют.
— Дорого?
— Дороговато, 20 гривен. Но я купила, ведь хочется, правда же, хочется красоты и радости?
И я пошла на Лукьяновку за радостью. Район возле рынка контролировался военными: рано утром в результате обстрела был поврежден вход в метро, изуродованы стоящие рядом здания и киоски. На прилавках валялась перемешанная с битым стеклом колбаса, на полу в маленьком кафе — разбитые куски зеркал и стульев. Какой-то мужик с потерянным видом сидел у легковой машины, в багажнике которой была навалена женская одежда — та, что осталось целой… В доме напротив метро вылетели почти все стекла. Это был самый обычный дом с более чем мирными вывесками на первом этаже: «Цветочный», «Парикмахерская», «Автошкола», «Ломбард».
Но цветочная радость все-таки была. С другой стороны от разбитого входа в метро три женщины продавали тюльпаны, гиацинты и дивные ирисы, синие с желтыми искорками, — вот их-то я и купила. Принесла домой. Поставила в вазу. Собрала необходимые вещи, сложила в отдельную папочку документы. И пошла обустраиваться к Паше в подвал.
