Укладывать и везти порознь каждого извлечённого из-под завалов раненого бойца не выходило: не было столько машин и времени, чтобы их сразу найти и пригнать к месту взрыва. Людей складывали в кузов одного грузовика, почти как неживых. Врач Глеб Николаевич не выбирает слов: «Как дрова». Благо, до больницы было совсем близко.
Как некогда обученному, ему было поручено их оружие. Автоматы, разрядив их, патроны, пистолеты, гранаты он раскладывал по коробкам в отдельном помещении. Было бы странно, если бы потом никто, прищурившись, не поинтересовался у него вскользь, не унёс ли он чего-нибудь из этого арсенала на свой двор.
Через несколько дней стали поступать и раненые русские из пленных. Неправдоподобно разношенные ботинки, ветхие нестиранные обноски на плечах, о нижнем белье лучше промолчать.
Медперсоналу бросилось в глаза, что свои и чужие ведут себя по-разному. Свои молчат или стонут, кто более, кто менее сдержанно. Чужие в отведённой для них палате одни начинают плакать, другие принимаются громко ругаться всеми словами, при этом некоторые требуют: «Убейте меня!» или «Добейте!».
В первой их партии особо отличался один башкир, выкрикивая это требование так яростно, что ему трудно было не поверить. Врач попыталась ему объяснить: «Вы меня оскорбляете таким требованием». Он – уже совсем враждебно – продолжал настаивать на своём. На следующий день, правда, затих: умер без посторонней противозаконной помощи.
Кто-то – наоборот, хотел выжить и живо интересовался, будут ли его, хотя он и русский военнослужащий, лечить.
Оказывая им помощь, Глеб Николаевич спрашивал, каким ветром их занесло в Украину. Спрашивал, признаётся, с непривычки резко: «Какого хрена?». Они дружно отвечали, что случайным – думали, мол, что их ведут на учения в пределах родины. «Мы заблудились». – «А на язык дорожных указателей ни один из вас так и не обратил внимания? И почему, поняв, что заблудились, не повернули назад?».
Одна пожилая коллега, тоже врач, просила его не накручивать себя и не изводить их этими допросами: «Они все наши дети». – «Ну, да, – отвечал он. – Одни наши явились убивать других наших».
В то же время от некоторых медсестёр можно было услышать строптивое: «К этим я не подойду!». Среди женщин-врачей таких, правда, не было. Одна медсестра теперь говорит мне, оправдываясь, но уже спокойно: «Я услышала, как наши стонут, увидела, что сделалось с их ногами, руками и так далее – и не могла переступить порог той палаты, куда положили пленных».
Из-за реки раненых привозил маленький боец двадцати одного года. Машина обстреливалась, все стёкла были выбиты. Все! – подчёркивает Глеб Николаевич. Днями и ночами сопровождали раненых две женщины с потемневшими лицами и в неизменно белых халатах, врач и медсестра. Он не исключает, что их халаты просто казались ему такими свежими по сравнению с почти чёрными лицами.
Мне вспомнился разговор 1963 года с одной колхозной дояркой в Буйском районе Костромской области. На вопрос, о чём ей больше всего думалось на фронте в 1942 году, она ответила: «Скорее забеременеть! Об этом думала там каждая. Чтобы уцелеть. Как становилось заметно, что ты понесла, тебя отправляли в тыл». Она служила санитаркой в стрелковой дивизии. Неожиданно звонко пропела мне частушку:
Мой милёночек уехал
Далеко за город Буй,
А мне, миленькой, наказывал:
«Гуляй, да не блядуй!».
– и сказала, что ни она, ни те, с кем пришлось служить, этому наказу не следовали: кто-то только на войне, а кто-то и до, и после.
Парня, который доставлял раненых, под конец тоже ранило, и очень серьёзно. Глеб говорит, словно зачитывая мне из истории болезни: минно-взрывная травма, ампутация мышц мягких тканей левого бедра, многочисленные обломки, ранения обеих нижних конечностей, также правой верхней, травматический шок от потери крови…
- А вот бедренная артерия оказалась целой! Пульсировала, как ни в чём не бывало, на кости… Сказали ему, что пришедшую в негодность часть ноги надо отрезать. Отказался категорически. Был отправлен в Полтаву, там, кажется, тоже отказался, такой верующий в свою удачу.
Это всё было в феврале прошлого года; рассказывается, да и то по крохам, только сейчас и не специально.
С первых часов русского вторжения в Украину пришла известная мания военных времён: не болтать! Ничего и никому, тем более, по свежим следам. Первыми этой мании подверглись те, кто оказался так или иначе причастен к войне. Мужья молчат перед жёнами, жёны – перед мужьями.
Так, по крайней мере, следует из моих встреч.
Меня поначалу эта повальная замкнутость сильно озадачивала, чтобы не сказать раздражала. Ты не можешь никого расспросить, как привык: вроде бы вскользь – тебя мгновенно раскусят и могут даже нагрубить, одёргивая.
Совсем свободно те же медики рассуждают только о своём самом общем, профессиональном.
«Раненый не виноват, что он раненый, – говорит ещё не старая, полная, вполне здоровая на вид сестра. – Я вот толстая. Но я же не виновата в этом. Так и он. Раненый, он как ребёнок. Кто любит детей, кто понимает их, тот и раненого хорошо терпит».
Характер ранения, как отмечают, не всегда имеет значение. Рана может быть лёгкая, а психика человека – тяжёлая. Рана может быть и очень тяжёлой, а психика – лёгкой.
Не колеблются с ответом на вопрос, чтО главное в обращении с ранеными во время войны. Главное – общая дисциплина в медучреждении. Тогда и в каждой палате будет дисциплина. Ребёнок, если с ним не сюсюкают, считает себя взрослым. Раненый же, если от него требуешь порядка, чувствует себя почти здоровым. Он же не дурак. Он понимает, что если с ним обращаются нежно, то дела его плохи.
И наконец: какой человек по жизни, такой он и раненый.
