В молодости он выиграл конкурс красоты в Париже, и свидетельницей этого стала Анна Ахматова. Дело было ещё до начала Первой мировой. Юный Перец Маркиш стал захаживать в кафе «Ротонда», где собирались русские писатели. В какой-то из вечеров раздухарённая воздухом Парижа компания уговорила молодого красавца принять участие в конкурсе. Во-первых, это весело, во-вторых, прибыльно. Стеснительный провинциал из-под Волыни сделал над собой усилие и согласился предстать пред глазами членов жюри. Конечно, он был запредельно беден, так что друзьям пришлось скинуться, чтобы взять напрокат смокинг, брюки и туфли. Дело было сделано и вышло козырем. Голубоглазый блондин – высокий, с крупными чертами лица – немного скованно, но представил себя парижской публике. И очень ей понравился. Французы любят дерзость – Маркишу жюри выдало первый приз. Денег хватило, чтобы раздать долги парижским друзьям, а остаток он потратил на путешествие – прокатился по Европе и Палестине. Затея оказалась удачной ещё и в смысле вдохновения: впечатления от поездки в Святую землю легли в основу ранних стихотворений Переца Маркиша: «В моё сегодня озорное // Я вас зову, меж вас делю // Всё бытие мое земное, // Я проклял вас, я вас люблю».
С восьми лет он работал, где придётся. Советская энциклопедия писала, что до 13 он был «певчим у кантора», но это, мягко говоря, не совсем точно: Перец пел в хоре синагоги. Его отец Шимшн-Бер Маркиш был портным, а мать торговала рыбой – выбирать свою участь никому не приходило в голову. Никому, кроме Переца – он ушёл из дома в 14 лет. Возможно, его увели оттуда стихи – во всяком случае, писать он начал в том же возрасте.
В 1916 году его призвали в армию, скоро по ранению он был демобилизован и поселился в Екатеринославле. Там издавалась газета «Кемфер», она-то и стала его дебютной площадкой. Параллельно с публикациями он принимал участие в развитии так называемой «киевской группы поэтов», куда входили Давид Гофштейн и Лев Квитко. Группа провозглашала эру рождения нового, пафос расцвета еврейской культуры. Маркиш, напротив, исследовал умирание, образ ночи, темноты прошлого. Но стилистические разногласия, похоже, только помогали авторам группы созидать.
История еврейской литературы переживала золотые времена – Маркиш вошёл в число самых заметных её имён. После его и вовсе называли одним из блистательнейших писателей еврейского мира. Традиционную в те годы проблему для авторов: на каком языке писать, на идише или иврите, – он решил для себя в конечном счёте в пользу идиша, языка народа. Хотя в разное время писал и на русском, и на иврите. В 1919 году, перебравшись в Москву, он участвовал в работе еврейских журналов и альманахов. В 1921 году он уехал в Польшу, потом жил во Франции и Германии, посетил Англию и Эрец-Исраэль. В том же году в Вильно была опубликована его поэма «Волынь», а на следующий год в Киеве – поэма «Куча». Оба произведения описывают совершенно не поэтические подробности еврейских погромов, где автор бросает упрёк не столько мучителям, сколько жертвам этих зверств. В этом взгляде на проблему Маркиш был одним из первых и самым резким. Он в общем держал отчаянный, мрачный тон. Еврейские критики приняли тексты с трудом, среди читателей понимания оказалось больше.
Путешествуя по Европе, он выступал с докладами о новой поэзии, читал стихи, публиковал критические и полемические статьи. Варшава и Берлин – эти города, по его мнению, тогда были двумя европейскими центрами еврейской культуры. Однако по прошествии времени стало очевидно, что вливаясь в культуру европейскую, еврейская культура многое теряет: вид ассимилированных европейских евреев стал Маркиша угнетать. Израиль в те годы, по его мнению, тоже не выглядел страной, где литература на идише имела большое будущее. И, как выяснилось позже, он оказался прав. Третьим культурным центром была, разумеется, советская Россия. Он хотел верить в потенциал идиша в СССР. И пусть сейчас эта вера выглядит иллюзорной, тогда он был в ней очень искренен. «Хотел обмануться», как сказала литературовед Александра Полян. Спустя пять лет, в 1926 году Перец Маркиш вернулся в Москву.
Это время тут было наполнено становлением еврейской литературы и искусства. Писались и публиковались книги и журналы, открывались театры и школы. Государство, казалось, прочно поддерживало это еврейское становление. Маркиш не только мгновенно влился в литературный процесс, но тут же стал одним из его лидеров. В 1929-м был опубликован роман «Дор-ойс, дор-айн» («Из века в век»), первая книга эпической поэмы «Бридер» («Братья») и сборник стихотворений «Фарклепте циферблатн» («Заклеенные циферблаты»), куда вошло и стихотворение об Эрец-Исраэль. В 1933-м у Маркиша вышел целый сборник пьес, которые с большим успехом ставились в театрах. Были изданы также «Эйнс аф эйнс» («Один на один»), «Фотерлехе эрд» («Отчая земля») и монография «Михоэлс».
Старшая дочь Переца Маркиша Ольга Распай рассказывала в интервью, что когда начались аресты конца 30-х годов, почти каждый день во дворах кто-нибудь из детей плакал. Остальные собирались возле плачущего и, не умея показать сочувствия, так и стояли, потупив головки вниз. Когда арестовали её отчима, писателя Бориса Ткаченко, её мать Зинаида Борисовна Йоффе позвонила Маркишу, с которым они поддерживали хорошие отношения после расставания, и сказала, что, вероятно, на свободе ей остались считанные дни. Она попросила взять их дочь в его новую семью и тем спасла девочку от дома для детей врагов народа. После ареста Зинаиды Йоффе вторую её дочь отправили как раз в такой детдом – в Пуще-Водице. Постояльцам учреждений полностью меняли документы, и следов своей сестры Ольга Распай впоследствии не нашла.
У Маркиша же тогда ещё всё шло хорошо. В 1937-1938 годах его пьеса «Семья Овадис» с большим успехом шла на подмостках многих еврейских театров СССР. Его «Ундервуд» бойко тарахтел с предрассветных сумерек, а вторую половину дня писатель обычно посвящал работе в театре или редактуре. В 1939-м он был награжден орденом Ленина. Для Московского ГОСЕТА – государственного еврейского театра – он написал несколько пьес, среди которых «Пир» и «Кол нидре». Художественными руководителями театра в разное время были Грановский и Михоэлс, с обоими Маркиша связывали дружба и сотворчество. Во время войны он служил в морфлоте и работал корреспондентом. С фронта вернулся красивым до невозможности. Ольга рассказывала, что видела его приближение к дому в строгой чёрной шинели и всё никак не могла налюбоваться.
В 1948-м опять начались посадки. Добрались они и до участников Еврейского антифашистского комитета, куда входил Маркиш. В послевоенные годы комитет стал слишком известен за границей, и это не устраивало советское руководство. По окончании Второй мировой представителей комитета привлекли к документированию событий Холокоста, а это уж совсем противоречило официальной позиции руководства СССР, что зверства немецких захватчиков были направлены в равной степени против всех граждан Советского Союза («Чёрная книга» Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана в СССР так и не вышла). Кроме того, после войны ЕАК стал сопротивляться дискриминации евреев внутри страны, а отдельные его участники высказывались за еврейскую автономию.
На этом фоне Маркиш и не думал скрывать своих стремлений выделить и сохранить еврейскую историю особняком. Ещё в начале 30-х годов пролетарские литературные критики, «прорабатывая» его кандидатуру, пеняли ему на «национальную ограниченность». Гибель Соломона Михоэлса в январе 1948 года Маркиш переживал очень тяжело. На панихиде прочитал стихи, в которых открыто назвал случившееся убийством. На следующий год ЕАК получил статус «центра антисоветской пропаганды» и был распущен. В январе 1949 года в советской прессе началась кампания против космополитизма, лицами которого, как ни крути, всё время оказывались евреи. Маркиш был возмущён происходящим и говорил, что «Гитлер планировал истребить евреев физически, а Сталин решил уничтожить их духовно». В январе пришли и за ним, тогда же арестовали ещё несколько десятков членов комитета. Их обвиняли в заговоре против вождя, в пропаганде еврейского национализма, антисоветской пропаганде и сотрудничестве с американскими еврейскими организациями. Суд над арестованными начался только в мае 1952 года, но в конце апреля прошло несколько закрытых заседаний. 18 июля все обвиняемые, кроме физиолога Лины Штерн, были приговорены к расстрелу, и 12 августа приговор был приведён в исполнение. «Ни крыши, ни стола. Кровать моя // жестка мне. // Над изголовьем свеч родные не зажгли. // Я на твоем пути лежу щербатым камнем. // Смерть! Растопчи меня. Перешагни в пыли», – написал он пророчески еще в 1924 году в Париже.
Родственники Маркиша уже после распада СССР через общество «Мемориал» пытались установить место захоронения, и вроде бы следы привели к братской могиле на кладбище у Даниловского монастыря в Москве. Но его дочь говорила, что для неё это условное место, ведь «такие же “захоронения”, когда по ночам трупы сбрасывали в ямы, происходили и на других кладбищах». Саму Ольгу Распай осудили заочно в Москве в 1953 году. Она тогда училась на пятом курсе Художественного института в Киеве, и два типа пришли за ней прямо на занятия по лепке. Узнала их сразу. В политической тюрьме на улице Карла Либкнехта ей зачитали приговор. В папочке, которая была её «уголовным делом», лежал студенческий билет и справка из КГБ. В тюрьме она вышла замуж за своего любимого Распая, киевского художника, с которым разлучил арест, и родила дочь. Её выпустили через два года, но реабилитации и отмены поражения в правах пришлось добиваться долго. С матерью она встретилась ещё в 1948 году, после десятилетней разлуки, а отца реабилитировали в 1955-м.
