В 1799 году Суворов перешел через Альпы. Переход этот, описанный в русской прозе и изображенный в русской живописи, вошел в анналы военной истории и до сих пор восхищает любителей батальных описаний и героических картин. Но во всех рассказах про то, как связывали офицерскими шарфами бревна, чтобы перейти по ним Чертов мост, как шли сквозь облака и съезжали на задах по заснеженным скалам, как-то теряется вопрос о том, зачем все это было нужно и какая вообще была у героического похода цель. И действительно, зачем русский фельдмаршал с 20 тысячами солдат ходил через Альпы в Швейцарию?
Цель была ― очистить Швейцарию от революционных французских войск и идти потом на Париж.
Потому что Париж был сердцем революции, городом, провозгласившим свободу, равенство, братство. И смерть королям.
Цель была ― усмирить Францию, загнать людей в прежнее бесправие, восстановить старый порядок, подавить революцию.
От Москвы до Швейцарии 2 с лишним тысячи километров, а до Парижа и того больше. Железных дорог тогда не было, автомобилей тоже. Пешком шла русская пехота через всю Европу, чтобы на полях Тосканы погибать во имя рабства и падать в альпийские пропасти во славу монархии, крепостного права, тюрем и цензуры.
Такова была сила российской империи и так далеко ходили ее войска, чтобы вразумлять восставшие народы, которые к России никакого отношения не имели.
В 1830 году восстала Бельгия и отделилась от Голландии. Далеко Бельгия от России, но зоркий взгляд всеевропейского соглядатая проникал повсюду. Царь Николай I выпустил манифест, где грозил Бельгии за ее восстание, за то, что отделилась, не спросив разрешения в Санкт-Петербурге, за то, что выгнала своего короля и нарушила порядок, за ее мысли о конституции, правах человека и свободе. И уже собирались войска, чтобы идти подавлять бельгийскую революцию, но только тут восстали поляки, и стало не до Бельгии.
Три раза восставала Польша, в 1794-м, в 1830-м и в 1863 годах. Три раза восставали поляки против заведомо более сильного врага, вступали в бой со стотысячными и двухсоттысячными армиями, приходившими с Востока, вели партизанскую войну, гибли сотнями и тысячами, мечтали о независимой Польше, о свободе и конституции. Другие тысячи после разгрома восстаний шли по этапу на пожизненную ссылку в Сибирь. Трижды империя подавляла польские восстания, подавляла успешно, успешно вытравляла из поляков саму мысль о независимости, успешно вешала и сажала в тюрьмы, успешно выгоняла профессоров и поэтов в эмиграцию, чтобы голодали и мерзли на парижских чердаках, успешно наваливалась всей тушей и настаивала на своем: Польша — неотъемлемая часть России, и не быть ей свободной.
Но, глядя из сегодняшнего дня, видим, что бессмысленным был этот упорный, занявший века труд по принуждению Польши. Ума и чутья не хватило понять, в какую сторону идет история. Только тысячи людей погубили без толку.
Кажется, какое отношение имеет все это к сегодняшнему дню? Имеет, и прямое. Мы до сих пор гнем эту линию, до сих пор изображаем из себя великую силу, которая сама себе дала право подчинять народы. Но только силы той у России давно нет.
В центре Будапешта стоит памятник генералу Бему. В 1848 году, во время венгерской революции, поляк Бем командовал венгерскими войсками. Но как польские восстания Россия давила вместе с Пруссией, заранее определяя, кому в какой области расстреливать и вешать, так венгерскую революцию давили вместе с Австрией, а вернее, вместо неё. Кажется, что нам до Венгрии, пусть живет, как хочет! Но нет, нельзя позволять людям жить, как хотят, ― и поэтому сюда, в Венгрию, в Трансильванию, шла сотни верст пешим ходом русская армия, чтобы подавлять, разгонять, усмирять и возвращать людей под ту власть, которую они ненавидели и терпеть не хотели.
Это и была должность России, начиная с конца XYIII века, должность, на которую Россия заступила по собственной воле, а вернее, по воле Романовых, ― жандарм Европы. Силен был жандарм и могуч, посылал корпуса в Италию и дивизии в Венгрию, шпионил за Герценом в Лондоне, охотился за русскими политическими эмигрантами во Франции и Австрии. Так силен был этот жандарм и так упоен своей силой, что думал о себе, что всемогущ. Шел в Париж срывать с парижан якобинские колпаки, приводить их под присягу старым порядкам, а дошел, в конце концов, до Екатеринбурга, до подвала Ипатьевского дома.
В Библии бесы, изгнанные из людей, вселяются в свиней, в фильмах ужасов монстр из убитого тела перепрыгивает в новое, здоровое. Так имперское чванство и имперский садизм переселились из русской империи в советскую республику. И теперь уже те, кто убил жандарма во имя свободы, сами стали жандармами. И снова зыркал недоброжелательным взглядом всеевропейский соглядатай, отслеживая малейшее дуновение свежего ветра в оккупированной Европе. Снова тяжело снимались с места армии и шли подавлять.
Все, как прежде, только техника другая.
Против вышедших на улицы берлинских рабочих 1953 года ― танки.
Против повстанцев в Будапеште 1956 года ― танки.
Против Пражской весны 1968 года ― танки.
Все то же, что было, только словесная обертка и пропагандистская оболочка иная, а больше ничего. Снова Россия, как какой-то неизбежный и неизбывный монстр с Востока, набрасывалась и давила польские, немецкие, чехословацкие поползновения к свободе, демократии, многопартийности и отсутствию цензуры, снова убивала и ссылала, допрашивала и сажала. И снова была слепота, только имперские бельма на глазах сменились советскими. Как прежде Романовы, так теперь генсеки, не чуяли, не видели, не понимали, куда идет время, которое им не дано остановить.
Мертвенным своим взглядом обводя Европу, они видели повсюду жизнь, желающую жить, студентов, грезящих свободой, рабочих, мечтающих о профсоюзах, писателей, ненавидящих цензуру, демонстрантов, протестующих против оккупации. Ни разу в их закостеневших мозгах не возник вопрос: «А зачем мы все это делаем? Зачем лезем в чужие дела и навязываем людям то, что им ненавистно? Зачем тратим силы страны и ее историческое время на подавление того, что все равно подавить нельзя? Разве у нас в России, в нищей, пустеющей, обескровленной России, — нет дел? Разве обязательно России быть мучителем и пугалом?» Нет, такая простая человеческая мысль не приходила им в голову.
И как прежде Романовы в золотых эполетах были безумны, так теперь были безумны Андроповы и Черненки в серых шляпах. Однажды прямо посреди бала Николай Палкин, которого декабристы напугали на всю его жизнь, вдруг закричал танцующим офицерам, чтобы седлали коней и скакали на Рейн подавлять французскую революцию. Что за ужас клюнул его в этот момент в мозг? Андропова такой же ужас корежил и корчил каждый раз, когда он вспоминал 1956 год и Венгрию.
И как прежде Романовы не понимали, что все, что они творят, ведет их к вагону на станции Псков, где последний из них отречется, так и теперь череда генсеков не могла, не в состоянии была понять, что все, что они делают, ведет их к Беловежской Пуще, где три мужика подпишут империи приговор на пеньке.
Но было и нечто новое в этом неизменном, занявшем два века процессе подавления революций и угнетения народов.
Это новое ― убывание со временем силы жандарма, уменьшение его страшных усов, укорачивание его некогда длинных рук, достававших до Италии, тянувшихся к Парижу, хватавших за горло Будапешт.
Когда-то Россия была необозримой мощью. Эта мощь, эта глубина пространства, эти дивизии, которые появлялись в Европе по мановению царской руки, эти негнущиеся спины и мозги императоров ― все казалось незыблемым и вечным. Но Россия царей и Россия генсеков веками и десятилетиями тратила себя, отдавала свою кровь и свою жизнь для воплощения бредней, иссякала в войнах и усилиях по подавлению революций, по удержанию того, что удерживать не надо и нельзя. Россия теряла свои силы, подавляя чужие народы, и забыла про свой. Все, чему Россия противилась, все равно произошло. Французская революция сияет в веках, Венгрия отделилась от Австрии, Польша освободилась, Чехия и Словакия живут без нас ― а с чем остались мы?
С зарплатой 125 долларов? С аварийным жилым фондом? С обезлюдевшим Дальним Востоком? С 20 миллионами бедных? С двумя процентами мирового ВВП?
В 1799 году бодрый Суворов собирался очистить от революционных французских войск далекую Швейцарию. В 1830-м Николай Романов грозился, что придет через всю Европу в Бельгию и накажет ее за революцию. В 1848-м Паскевич усмирял Венгрию. В 1980 году Политбюро выбирало способ, каким в очередной раз схватить соседнюю Польшу… Но в 2014-м — революция в Киеве, и из-под мертвой, изжившей себя власти уходит уже не далекая Франция и даже не соседняя Польша, а близкая Украина.
И это не остановить. Можно принимать драконовские законы, сажать петрашевцев и диссидентов, пороть политзаключенного Боголюбова и пытать политзаключенного Дадина, можно заставлять поляков на их собственные деньги строить для себя тюрьму в Варшаве, а немцев стену в Берлине, можно повесить поляка Ромуальда Траугутта и венгра Имре Надя, можно бороться со свободным книгопечатанием в 1848 году в Берлине и в 1948 году снова в Берлине, можно сто лет подряд противопоставлять «свободе, равенству, братству» «православие, самодержавие и народность», можно это и еще многое, очень многое бессмысленное и пустое…
Но жандарм скукоживается. У него больше нет сил. Он изжил себя, и ему не помогут даже анаболики в виде пилюль ненависти и таблеток пропаганды. Революция и свобода, за которыми жандарм 200 лет гонялся по всей Европе, сами пришли к нему в гости и стоят на границе в 500 километрах от Москвы.
Под текст
Николай Палкин — так называл русского царя Лев Толстой, услышавший это имя в рассказе старого солдата о николаевских временах, когда людей забивали палками. О встрече с солдатом Лев Толстой написал в тексте «Николай Палкин». Там есть такие слова: «Прошло? Что прошло? Разве может пройти то, чего мы не только не начали искоренять и лечить, но то, что боимся назвать и по имени. Разве может пройти жестокая болезнь только от того, что мы говорим, что прошло. Оно и не проходит, и не пройдет никогда, и не может пройти, пока мы не признаем себя больными».Петрашевцы — участники пятничных собраний, проходивших в Санкт-Петербурге в доме переводчика Министерства иностранных дел Михаила Петрашевского в 1845 году. На собраниях обсуждали политику и философию, необходимость освобождения крестьян, отмену цензуры, реформу суда. 21 участник кружка судим военным судом исключительно за разговоры и идеи, а также за чтение письма Белинского Гоголю и за недонесение о чтении. Все приговорены к расстрелу. Во время инсценировки расстрела петрашевцы не знали, что расстрел заменен другими наказаниями. Сам Петрашевский приговорен к бессрочной каторге и умер в Сибири в 1866 году.
Алексей Боголюбов, настоящее имя Архип Емельянов (1854—1888 или 1889) — русский революционер, в 1876 году участвовал в демонстрации на Казанской площади в Санкт-Петербурге, приговорен за это к 15 годам каторги. В доме предварительного заключения не снял шапку перед градоначальником Треповым и по его приказу в нарушение закона высечен розгами. Вера Засулич, которая пришла на прием к Трепову и дважды выстрелила в него, была оправдана судом присяжных. Боголюбов на каторге сошел с ума и умер.
Ромуальд Траугутт (1826—1864) — поляк, офицер русской армии, участвовал в Крымской войне и обороне Севастополя в 1855 году. В 1862-м вышел в отставку. В 1863-м принял участие в польском восстании, командовал партизанским отрядом, руководил вооруженным подпольем. Арестован и публично повешен в Варшаве в 1864 году вместе с другими членами польского подпольного правительства.
Имре Надь (1896—1958) ― венгерский политик, коммунист, председатель совета министров Венгрии во время Венгерского восстания 1956 года. Поддержал восстание, восстановил многопартийную систему, объявил о свободных выборах, призвал вывести советские войска из Будапешта, объявил о выходе Венгрии из Варшавского Договора и провозгласил ее нейтралитет. После подавления восстания повешен.
