"Саня" - Мартин Брест

Саша был долбоёбом всегда. Всю свою сознательную жизнь.
Не, родители у него были нормальными, кстати, и дядь Толя, и тёть Валя. Дядь Толя тока бухал крепко после армии и перед шахтой, и может в этом причина, а может и в чём другом. Сестра его младшая, кстати, нормальная была, с младшим Потаповым уехала в Донецк ещё в начале двухтысячных, в цеху работать, там и осталась.

Саня был долбоёбом не потому что дурак или там, например, идиот, а потому что основную часть времени был эдаким усреднённо-нормальным подростком Донбасса. Бегал, гулял, курил на чердаке, хватал девочек за нужные места и пил тёплую водку за трансформаторной будкой.
Но иногда на него что-то находило, и Саня совершал настолько идиотские и нелогичные поступки, что рано или поздно люди начинали держаться от него подальше. Очень подальше. Сильно подальше.

Именно Саня в десять лет поймал в подвале школы крысу и откусил ей лапу. И проглотил. Он, может, и голову бы откусил, да крыса больно крупная была. Потом, с завучем в коридоре, он плевался, пожимал плечами и говорил: "Не знаю. Накатило шото".

Именно Саня, живя с родителями в хате - полюбил лазить к соседям, тёте Любе с дочкой Светкой малой, воровать эту малую и уносить её в город. Прям вот на руках, в чём была. Зачем - он объяснить не мог. Тётя Люба уже не просто участковому - даже в УВД ездила и заяву писала, бо страшно было очень, вдруг сделает что-то? А Светке нравилось.

Именно Саня на выпускном нажрался прям на линейке и там же отхуярил Вадима Леонидыча, ебанутого трудовика. Благо комплекция позволяла - статурой Саня пошёл в папу, потомственного шахтёра, сейчас загибающегося от силикоза. Непонятно, кстати, за что отхуярил, но люди шептались, шо за дело. Вся школьная линейка охуела, а Светка малая, которая как раз во второй чи третий класс шла - смеялась и хлопала.

Даже армия никак на Саню не повлияла. Он служил где-то на югах, и военком по возвращению, читая особову справу, вздыхал, цокал языком, потом куда-то звонил и долго извинялся. С армии Саня вернулся без двух зубов и с татухой на кисти, настолько расплывшейся, что и не прочесть было. Сам Саня о том, что там пытался изобразить татуировщих, напрочь не помнил.

Именно Саня пошёл на первый блокпост весной четырнадцатого и спиздил там бидон с молоком, принесённый со Ставковой фермы. За что был отхуярен уже он, толпой, причём даже не за сам факт кражи, а за то, шо хороший целый бидон закинул в ставок, де тот благополучно и потоп.

Саню выгоняли с любой работы, тупо с любой. Саня творил такую страшенную хуйню, шо было непонятно, как он живой-то до двадцати трёх лет дожил. То у участкового в "Ниве" колесо скрутит и на ставок отнесёт, шоб сидеть удобнее было. То на дискаче, на Рулетке, прям посреди танцев схватит усилок и понесёт его на цветмет сдавать. То на отцовской "Яве" поедет и курей напиздит мешок, а потом на чердаке выпустит и смеётся.

Настоящий долбоёб. И каждый раз, каждый сука раз он разводил руками и говорил: "Не знаю. Накрыло шото".

Когда кизяки заняли город - Саня, свежеотпижженый отцом, у которого дышала уже только одна треть лёгкого, копал огород. Мама перекрестилась, достала четверть и вообще не пускала Саню из дома - аж до того вечера, когда "казачий разъезд" в количестве трёх уёбков пришёл (приехал на той самой "Ниве") к соседям, тёте Любе со Светкой. Саня тогда сидел на дворе и курил, когда сначала услышал грохот какой-то, потом опять грохот, потом резко оборвавшийся крик тёти Любы, а потом - долгий, тягучий визг малой.

Саня аккуратно потушил бычок, кинул его в мамкин ящик для рассады, взял папин почти новый молоток и привычным путём перемахнул через зелёный забор. Визг оборвался. Саня обошёл дом, позаглядывал в окна, нихрена не увидел и прошёл к крыльцу. Шагнул по крашеным бурой краской доскам и почти столкнулся с молодым усатым парнем, стоящим в дверях, в необмятой «горке» и с висящим на плече автоматом. Саня лениво ткнул его молотком по темечку, услышал хруст, посторонился и сдёрнул с оседающего тела АК. Пригнул голову и неторопливо вошел в хату. Прикладом дал в подбородок пожилому, толстому мужику в какой-то дурацкой папахе, потом так же молча спустил предохранитель, передёрнул затвор и влепил три пули в живот третьему, который барахтался на тёть Любином сером диване, пытаясь зажать Светке рот грязной ладонью.

Сдёрнул третьего, приставил ствол к голове, ещё раз нажал на крючок. Потом неторопливо вернулся, так же добил двоих, и аккуратно поставил автомат на предохранитель. Нет, всё таки чему-то Саню-долбоёба армия научила.
На полу зашевелилась тётя Люба.

Документы и деньги какие-то собрали быстро. Светка была в прострации и ничего не говорила, даже не плакала. Саня сходил домой, переоделся в выходные джинсы и нормальные ботинки, шо мамка купила в Харькове, вернулся, загнал «Ниву» во двор. Вошёл обратно в дом и поднял малую на руки. Прямо так, в чём была. Тётя Люба металась, собирая вещи.

Они ушли, когда ещё можно было уйти, Саня нёс Светку всю ночь, и она заснула на руках, а утром они сели в автобус и уже к вечеру были в Днепропетровске. Потому что Днепропетровск – это Украина, тут не страшно. Это был первый раз, когда Саня не разводил руками, не пожимал плечами и не говорил: «Не знаю. Накатило шото». Хотя он, конечно же, был долбоёбом – хрестоматийным, клиническим, неисправимым и абсолютно невменяемым.

Мартин Брест

Но он был нашим долбоёбом.