Отношение общества к своей истории — важнейший показатель степени его самосознания. Способность к самоанализу не дается людям от Бога, она — в своем роде показатель развитости, сложности общества, силы гражданского общества, озабоченного своим прошлым. История не самоценная вещь, а составная часть коллективной идентичности. Дело не в любопытстве, не в интересе к экзотике прошлого, а в возможностях понимания причин, которые привели к настоящему положению вещей. В зависимости от того, будет ли это единственно верная трактовка «Истории», или мы имеем место с различными взглядами и интерпретациями «событий», можно говорить о характере общества и власти, степени контроля над умственной жизнью его обывателей. Речь идет не о знании дат, перечислении царей, героев, всего того, что вдалбливается школьной программой, а о том, как люди объясняют себе происхождение тех условий жизни, в которых они оказываются.
Неудача демократического транзита в России объясняется (и не в последнюю очередь) интеллектуальной ограниченностью самого общества конца 1980-х — начала 1990-х годов и его реформаторов.
Вера в то, что крах советской системы и переход к рынку непременно обернутся свободой, ответственностью и участием граждан в политических процессах, привела к недооценке устойчивости консервативных силовых и репрессивных институтов.
Ожесточенная, но поверхностная критика сталинизма в короткие годы перестройки не касалась рефлексии над российским прошлым и природой сформированного ею человека. Не потому, что это было неважным, а потому, что не было средств анализа, необходимых для понимания политической культуры, породившей тоталитаризм и инерцию институтов, его воспроизводящих. Это отсутствие нельзя было восполнить, заимствуя извне подходящие теории или образцы, как это было с рецептурой перехода к рынку или сочинением «хорошей» Конституции.
Странам, сумевшим завершить переход от тоталитаризма к демократии, потребовалась масса усилий для осмысления своего прошлого,
без которого не было бы необходимых правовых и институциональных изменений государства, начиная от институтов национальной памяти и кончая средствами защиты слабой демократии от рецидивов возвращения к старому порядку (см. сноску 1). Одной памяти о терроре и репрессиях было явно недостаточно. Способность к самоанализу, включая рефлексию своего прошлого, предполагает длительную внутреннюю работу и значительные культурные ресурсы, чего не было в позднем советском обществе-государстве. «Центральный феномен, характеризующий конституирование человека, — рефлексия, приобретенная сознанием способность сосредоточиться на самом себе <…>, способностью уже не просто познавать, а познавать самого себя; не просто знать, а знать, что ты знаешь. <… > Разумеется, животное знает. Но, безусловно, оно не знает о своем знании» (см. сноску 2). Чтобы разобраться с этими ограничениями понимания, придется обратиться к институтам, ответственным за воспроизводство «истории».
Массовые представления о прошлом России — сравнительно недавнее явление (оставим в стороне качество этого знания).
Школа как главный институт социализации населения долгое время просто не допускала такого предмета, как «история».
Для усвоения исторических представлений необходим хотя бы минимальный уровень грамотности, а цели массового образования в 1930–1940-е годы ограничивались достижением лишь общеобязательного четырехклассного обучения. В 1949 году было принято решение перейти к обязательному семилетнему обучению, в 1958 году — к восьмилетнему обучению, и лишь с 1965 года началось введение обязательного 10-, а потом и 11-летнего обучения. Слой людей с высшим образованием, в котором в какой-то степени имело место и преподавание истории (в виде самостоятельной дисциплины или сопутствующего предмета других дисциплин — истории КПСС, философии, литературы и т.п.), с 1930-х годов и вплоть до конца 1960-х составлял от 0,2 до 2% населения. Поэтому говорить о формировании в массовом сознании каких-то элементов исторического знания можно лишь с середины или со второй половины 1960-х годов.
Сегодня отношение основной массы населения к отечественному прошлому определяется не «познавательными интересами», а пассивным восприятием легитимности государства, версии которой меняются вместе со сменой политических режимов. Массовое сознание прошлого структурируется короткими рядами «исторических периодов» или правлений, слабо связанных между собой и именуемых в соответствии с персоной очередного генсека или «национального лидера» (Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, Путина). Это — не линейное, то есть направленное время, как это представляет себе российская образованная публика. Других критериев организации и оценки исторического времени в массовом сознании россиян нет, поскольку нет независимых от власти символических событий, нет социальных институций, которые бы давали другие версии истории.
Данные социологических исследований не позволяют говорить о каком-то явном интересе к отечественной истории, и тем более — о знании ее.
Если не считать узкого круга профессиональных историков, работников музеев, краеведов или многочисленного корпуса учителей истории в средней школе, то объем людей, которые проявляют потребность в знании истории, можно оценивать в 2–3% взрослого населения страны. Читают популярные книги об отечественной истории или публикации в массовых журналах еще 10–11% взрослого населения. На полученные знания истории в школах накладываются тривиальные представления о прошлом, поступающие из каналов поп-культуры (ТВ, кино, иллюстрированных журналов, беллетристики, в лучшем случае — литературы, вроде романов Пикуля). Мотивы потребления такой «исторической продукции» можно свести к нескольким типам:
- потребность в коллективном самоуважении, в основаниях гордости за достижения предыдущих поколений, возвышающих ныне живущих в их собственных глазах, позволяя присваивать себе воображаемые достоинства мертвых;
- авторитарная идентификация с внеповседневными персонажами — полководцами, царями, героями, вождями, политиками, являющимися олицетворением силы, самодостаточности, могущества;
- идеологическое обоснование мифов или легенды происхождения действующей власти и ее институтов;
- интерес к развлечению, авантюрно-приключенческим сюжетам или анекдотам из прошлого, экзотике, то есть фактически к эскапистскому уходу от реальности, от сложности жизни.
В отличие от перестроечной общественности и нынешней оппозиции, российские власти проявляют особое внимание к характеру представления отечественной истории. Эта озабоченность выражается, прежде всего, в суетливом подавлении разнообразия интерпретаций и оценок событий советского прошлого. Вряд ли власти сознательно руководствуются оруэлловским принципом: «кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее, кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». Готовность условного Мединского заменять факты историческими мифами объясняется тем, что именно мифы нужны для идеологического воспитания и патриотической социализации общества, консолидации вокруг власти. Политический инстинкт бюрократии заставляет бороться с «фальсификациями истории», с «оправданием нацизма», запрещать какие-либо сравнения нацистского и сталинского режимов, навязывать школам единый учебник и стандарты преподавания истории в школах, устраивать помпезные выставки, финансировать пропагандистские телеканалы и продукцию Военно-исторического общества, грозить уголовным преследованием отступникам от единственно верной линии государства.
В этом плане можно (и следует) говорить о параллелях сегодняшнего времени с политикой Сталина в середине 1930-х годов, когда интересы сохранения власти потребовали разворота от идеологии «мировой революции», захвата власти и формирования институциональной системы тоталитаризма к ее консервации, легитимации через апелляцию к национальным символам и традициям предыдущей эпохи. Предполагалась смена идеологических акцентов — с идеи пролетарской солидарности и классовой борьбы на великое прошлое Российской империи и патриотическое воспитание масс. Некоторое ослабление марксистской схоластики восполнялось выдвижением на первый план достижений отечественной науки и культуры, отказом от эстетического авангардизма и модернизма, предпочтениями классицизма, юбилеями Пушкина, началом прославления русского оружия и побед над многочисленными врагами. (В полной мере эта идеологическая кампания получила свое выражение во время и после войны, в разгар борьбы с космополитами и низкопоклонниками перед Западом, что, в свою очередь, вызывает ассоциации с нынешней охотой на «иноагентов».)
В институциональном плане это означало, прежде всего, восстановление преподавания истории в школах. В 1920-е и первой половине 1930-х годов стараниями руководителей образования в стране (А. Луначарского, М. Покровского, В. Шульгина, Н. Крупской и других деятелей)«история» была вычеркнута из списка допущенных в школы дисциплин. Школа должна была быть «трудовой». Возвращение истории в школы можно отсчитывать с постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от мая 1934 года. Но до реализации принятых тогда решений прошло еще несколько лет — чтобы учить детей, надо было еще обучить самих учителей, написать новые учебники и т.п. Попытки создать приемлемый учебник школы начались только с 1930-х годов, но результат их был признан неудовлетворительным. Сталин требовал пересмотреть практику преподавания истории в школах; следовало отказаться от «абстрактных идеологических схем» изложения «исторического процесса как смены формаций» и вернуться к важнейшим принципам дореволюционного преподавания истории в гимназиях, когда упор делался на национально-патриотическом воспитании, живом, иллюстративном изложении событий. Историческая школа М. Покровского подверглась критике. Задача легитимации государства «социализма в отдельно взятой стране» требовала уделять особое внимание достижениям отечественной науки, культуры, героизации побед русского оружия. Центральный мотив преподавания истории в школах — закрепить в сознании учащихся логику становления централизованного русского государства в борьбе с внешними и внутренними врагами, феодальной раздробленностью, тезис о важности единства народа и власти в самоотверженной и героической борьбе государства за независимое существование. (В полной мере эта программа развернулась уже после войны, к концу 1940-х годов.) Уже подготовленные к 1936 году варианты учебников, представленных на конкурс, были отвергнуты как несоответствующие требованиям момента, из-за слабой проработки государственно-патриотической темы, ставшей особенно актуальной в свете подготовки к войне.
Первый одобренный свыше учебник отечественной истории для начальных классов под редакцией А.В. Шестакова появился в 1937 году и издавался вплоть до 1955 года. В 1940 году вышел учебник для 8–10-х классов средней школы, отражающий основные положения «Краткого курса истории ВКП(б)» Сталина, который потом неоднократно переиздавался (его социализационное влияние оказалось ограниченным из-за военных потерь поколения). Само преподавание было нацелено на изложение именно русской версии истории имперского государства, становления России как Великой державы. Военная экспансия и захват территорий других народов, их колонизация в этой концепции подавались (и усваивались учащимися) как приобщение к цивилизации отсталых окраинных народов, «добровольно присоединявшихся к России». «Истории» нерусских народов, включенных в состав империи — Кавказа, Прибалтики, Поволжья, Казахстана и Средней Азии, Польши, Финляндии, Дальнего Востока, оказались полностью вытесненными из преподавания, а значит — и сегодня не известны ни массам, ни «интеллигенции».
Перестройка и резкая, хотя и поверхностная, критика советской системы, включая идеологию преподавания истории в школах, парализовали школьных учителей.
Возник полный раздрай, как и чему учить молодежь, и среди чиновников Министерства образования, и среди самих учителей. В гимназиях и лицеях (число которых было ничтожным, если сравнивать со всем объемом школьного обучения) открылась возможность альтернативного, проблемного преподавания, появились разные учебники и подходы при интерпретации отечественного прошлого. Но в большинстве школ, особенно в провинции, учителя пребывали в ступоре, не зная, как подавать тот или иной материал, как интерпретировать события середины и тем более второй половины ХХ века. В итоге поколение перестройки и последующее оказалось в состоянии не просто дезориентированности, а скорее прострации по отношению к прошлому. В результате молодежь, начинавшая взрослую жизнь в 2000-е годы, либо ничего не знает о советском прошлом, либо (позже) социализировалась уже в условиях возвращения к сталинской версии истории как истории государства. Передача идеологических установок шла от дедов к внукам, минуя опыт отцов. Шло, как писал К. Маннгейм (о ситуации в другой стране), «искусственное старение молодого поколения», а вместе с ним и сопротивление против рационализации темных периодов истории, в особенности — сталинского правления. Так, опросы молодых людей в возрасте 19–35 лет показывают, что примерно половина респондентов не считает нужным знать что-то о том времени (табл. 1), не слишком отличаясь в этом плане от населения в целом (табл. 2).
Российская история представлена в массовом сознании только как история государства, что не может сознаваться обычными людьми, не имеющими других средств анализа и ценностных позиций. Предмет размышлений образованной, или, как раньше говорили, «интеллигентной» публики (людей с условным «высшим образованием») — циклический характер российской истории, — несколько отличается от массовых представлений, но также связан с идеей государства и его истории: военные поражения и неудачи толкают власть для укрепления самодержавного государства к необходимости заимствования технологий, научных, промышленных достижений с Запада. Тем самым начинается период относительной открытости общества, после которого следует реакция, укрепление власти, ее бюрократическая склеротизация, маразм деспотического правления и умственного застоя. Воспринимая себя в качестве носителя идеологии национальной модернизации, просвещенная бюрократия видит себя либо советником при губернаторе по вопросам стратегии модернизации и воспитания масс, либо оппонентом проводимой губернатором политики. Ее интерес к истории носит сугубо прагматический и инструментальный характер.
В противоположность интеллигенции, обыватель совершенно индифферентен к истории, поскольку вопросы прошлого (включая самые тяжелые периоды страны — коллективизацию, войну, репрессии) никак не связаны с проблемами его повседневного существования и выживания.
Его отношение к истории подобно отношению пассажира автобуса, проезжающего мимо памятников военачальникам, князьям, революционерам, святым, архиереям, групповых композиций рабочих и солдат со знаменами и других бронзовых истуканов, выставленных на площадях или в скверах. Он, в отличие от туриста, их привычно не видит, они его не волнуют, раз с ними не связаны никакие практические интересы. Но равнодушие к идеологическим символам истории не означает, что в массовом сознании нет «исторических представлений», героев прошлого и их оценок.
Массовые представления об истории, фиксированные в ходе социологических исследований, можно описать как аморфные конгломерации значений символических событий (важнейших с точки зрения институтов — держателей прошлого). Это не линейное время из прошлого в будущее, а стянутые в частично пересекающиеся наборы нарративов, объясняющих происхождение власти и связанных с ней институтов. Можно с некоторой условностью выделить три главных комплекса таких смысловых конфигураций:
- а) возникновение «России» (мифология прогрессивной централизации власти, формирование империи, вхождение в мировое сообщество на правах Великой державы);
- б) драма «догоняющей» или «абортивной модернизации»; подавление импульсов эмансипации общества и культурной элиты архаической системой самодержавной власти;
- в) двойная травма: крах советской системы и неудачи реформирования тоталитарной системы господства, провал демократического транзита (очередной срыв в эпигонскую имитацию советского тоталитаризма).
Все три комплекса сохраняются в массовом сознании на протяжении всех 35 лет, прошедших с начала массовых социологических исследований, но удельный вес каждого из них меняется: уходит на второй план проблема национального государства и догоняющей модернизации, усиливается острота переживаний, вызванных блокировкой потенциала развития страны.
В отличие от других обществ с давно сложившимися национальными государствами, в общественном мнении России нет конститутивного события, которое могло бы служить начальной точкой национальной истории.
Во Франции таким событием является взятие Бастилии, положившее конец старому режиму, и начало Французской революции, в США — День независимости, в других странах — праздники, фиксирующие момент основания национального сообщества (провозглашение независимости, объединения страны, как в Германии, и т.п.). В России с отменой при Путине празднования 7 ноября исчезла не просто точка начального события — Октябрьская революция, ушла связь и идентификация с советским государством. Трудно себе представить нечто иное, что могло бы разрушить традиционный порядок, чем эта отмена СССР. Никакое другое событие не стало его заменой: ни Крещение Руси, ни возвышение Московского княжества в борьбе с другими феодальными образованиями, ни провозглашение империи Петром Первым, ни тем более конец ГКЧП. Ни одно из них не стало тем кристаллом, который консолидирует нацию, придает ей структурность. Попытки Путина установить в качестве сакральной точки мифическую Корсунь или присвоить себе Киевскую Русь успеха не имели. В результате начало России ушло в темное безвременье. Этой неопределенности времени образования страны в массовом сознании соответствует неопределенность территориальной истории — процесса колониальной экспансии и захвата чужих земель и государств. Просто «Россия — большая», и это мыслится как вневременная характеристика, так было всегда.
Для империй в принципе характерно отсутствие значимости временных и территориальных границ. Миф о тысячелетней России (или «Русском мире» как особой цивилизации) вполне корреспондирует со словами Путина, произнесенными 5 октября 2023 года на «Валдайском клубе»: «границы России не заканчиваются нигде». Аморфность истории обусловлена проекциями ценностей империи, когда целое задано значимостью и славой военной мощи государства, а не значениями общества и его институтов, форм самоорганизации населения (партийной политики, парламента, права, промышленности, культуры и т.п.).
В итоге мы получаем туманные представления, что было до советского времени. На вопросы, которые регулярно задаются в исследованиях массового исторического сознания или «исторической памяти», на события, выходящие за рамки ХХ века, приходится всего несколько процентов ответов. Но и в ответах об ушедшем веке все события стягиваются к недавнему прошлому или настоящему времени, поскольку иных средств удержания событий, кроме государственных институтов, у массы нет.
Но если нет исходной точки начала национальной истории, то нет и идеи направленности времени, идеи эволюции или развития. Абсолютное большинство опрошенных россиян (82% в среднем за 2004–2022 гг.) признавались в том, что у них нет ясного или вообще какого-либо представления о том, куда движется страна, какие цели ставит ее руководство (что не мешает одобрять действия президента). Можно считать это характерной чертой любого неполитического «общества-государства». Постепенный уход веры в социализм, на которой держалась легитимность советской власти, сопровождался эрозией, а затем и исчезновением линейного времени, веры в прогресс, в закономерную смену исторических формаций и представлений о будущем. Вместе с ними ушли и все символы, события и фигуры, составляющие пантеон революции и основателей советской власти. От них осталась лишь смутная вера в силу государства, главным достоинством которого стала уже не справедливость и отеческая забота о «простых людях», а идея защиты населения страны от внешней угрозы и нападения врагов, увенчанная гордостью победы над гитлеровской Германией
Необходимость централизованной и неделимой власти оказывается условием защиты и освобождения от «татаро-монгольского ига», от поляков, от шведов, французов и т.д. вплоть до НАТО. Школьные учебники истории воспроизводят эту концепцию суверенной власти, или «симфонии власти и народа», самоотверженности народа, его верности государству, родившуюся примерно в то же время, что и карамзинская «История государства Российского». Борьба с врагами становится условием оправдания присвоения средств господства теми, кто у власти. Для массового сознания достаточно верить, что государство защищает население от врагов, противостоит враждебному Западу, США, НАТО, ИГИЛ (запрещенному в РФ), чеченским террористам, украинским нацистам и проч., и проч., обретая в этой борьбе свое величие и славу. Этой идеологеме и нынешняя власть обязана своей поддержкой и легитимностью.
Остановке или отсутствию сознания времени (веры в грядущий коммунизм, уход образа будущего, вхождения в мировое сообщество и т.п.) соответствует широкое распространение конспирологии, самых разнообразных фобий и убеждений в наличии скрытых от нас сил зла. Их функция — не просто объяснение неудач национальной истории, но и сохранение комплекса «народа-жертвы» или «народа неудачника», завистливо смотрящего на процветание «нормальных стран». Остатки славянофильского тезиса о «русофобии» Запада здесь могут смешиваться с остатками идеологемы «ненависть буржуазии к рабочему классу», антиамериканизм с антисионизмом, заговор ЦРУ с планами реформаторов и множеством других мифов, характерных для культуры закрытого общества. Важна именно простейшая бинарная структура массового сознания: «мы–они» и «они» как средство объяснения провалов и поражений, хронической отсталости страны. А в том, что страна никак не может дотянуться до стандартов развитых стран, которые мы не любим поэтому, сомневаться не приходится. От социализма, идей модернизации и надежд на изобилие после демократических и рыночных реформ осталось лишь разочарование. В 1989 году 69% опрошенных были согласны с тем, что страна надолго, если не навсегда, отстала от ведущих стран мира. К 2008 году эта цифра снизилась до 55%. Но затем (после некоторого роста благосостояния) возник очень характерный скачок психологического перевертывания: сознание отсталости страны стало замещаться, и чем дальше, тем сильнее, убежденностью в том, что не «мы отстали», «а просто у нас — особый путь», и не надо нас сравнивать с другими странами.
К 2013 году такие мнения, высказанные 65% опрошенных, вытеснили сознание отсталости. В чем состоит этот «особый путь», никто не мог внятно сказать. Но так именно и работают механизмы психологической защиты от угнетающего сознания «аборта модернизации» (А. Тойнби). Полностью освободиться от этой травмы не получается. Бинарная структура сознания (мы–они) воспроизводится уже в другой плоскости: Великая держава и бедный, зависимый и недовольный народ (знаменитое: «Земля наша богата, порядка ж вовсе нет») (табл. 4).
Антиномическая структура коллективной идентичности россиян весьма устойчива и не меняется на протяжении последних 25 лет, хотя интенсивность выражения почти всех ее компонентов заметно падает. Она, начиная с брежневского застоя (напомню еще раз, что именно в эти годы пошло массовое обучение истории), выстроена вокруг центрального национального символа — Победы в Великой Отечественной войне, ставшей основанием коллективной гордости ядерной «супердержавы». Смещение Хрущева означало конец идеологии государства «строителей светлого будущего». Не хрущевское «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», а именно брежневская эпоха «развитого социализма» и психологической демобилизации признается россиянами лучшим периодом в жизни страны в ХХ веке (с этими представлениями соперничают лишь мнения более молодых когорт, считающих «лучшим периодом» в жизни России годы путинского правления).
Снижаются не только основания для «гордости», точно так же ослабла интенсивность переживания «стыда», отражающие комплексы национальной или коллективной неполноценности основной массы населения.
Ранжировано по 1999 году; приводятся только те сквозные варианты ответов, которые были повторены в 2023 году. Из данной таблицы исключены те варианты ответов о «гордости», которые к настоящему времени утратили свое значение. Такие как, например: «Борьба с татаро-монгольским игом, защита Европы от нашествия с Востока» (снижение частоты ответов с 25 до 7% и менее), «Передовой строй, советское бесклассовое общество» (с 14 до 7% и менее), «Подвижничество русских святых» (с 14 до 6%), «Нравственный авторитет русской интеллигенции» (с 12 до 4% и менее).
Другие концепции отечественной истории, которые могли стать условиями для общественного развития, не проникли в массовое сознание — или их нет, или они оказались не значимыми для массы населения. То, что в предвоенные годы начинало закладываться в школах, стало основой сегодняшнего массового «исторического сознания», поддерживаемого государственными ритуалами «исторической памяти». Сталинская эпоха реакции, закрытости и самовосхваления (конец 1940-х годов: «Россия — родина слонов») закончилась оттепелью, брежневский застой — перестройкой. Неизбежно закончится и нынешняя фаза «осажденной крепости». Это не прогноз, а функциональный вывод. Появится ли новое понимание истории? Вопрос…
Лев Гудков*, социолог, научный руководитель Левада-центра*, доктор философских наук
