Елена сто пятая

Лена Маркова (в девичестве Иванова) родилась 24 апреля 1923 года в Киеве. Росла в интеллигентной среде, родители получили образование за границей. С детства знала три языка: русский, украинский, немецкий. Играла на фортепиано. Несмотря на то что родители были учителями, она отказывалась от помощи в учебе: «Я сама, сама!» Школьная программа легко давалась девочке, она приносила домой только пятерки. А в неурочное время сидела за задачником повышенной сложности по математике.

Родители круглые сутки пропадали на работе, все свободное время посвящали кружкам — от краеведения до театрального мастерства. Папа, Владимир Платонович Иванов, преподавал русский язык и литературу, мама, Вацлава Михайловна Иванова (урожденная Корибут-Дашкевич), немецкий язык и математику.

В доме была громадная библиотека на нескольких языках. Мама Лены — полька с консерваторским образованием, поэтому на полках стояли все классики польской литературы и бесконечные нотные тетради. Лена была скромной, «книжной» девочкой, никогда не выдвигала себя вперед. Очень любила животных.

«Я готова была каждую птичку защищать, каждого котенка брошенного. С нами всегда жили спасенные мной собачки: Марсик, Бобик… Я даже суслика как-то привела домой. Школьников в то время гоняли на борьбу с сусликами, которые едят хлеб. Мы должны были лить воду в норы несчастных животных, чтобы они выскакивали наружу. А потом их убивали. Я спасла суслика, дала ему молочка, а у него случился понос. Пришлось отнести его вечером подальше, чтобы он убежал в поле. Мама тоже любила животных, плакала, если воробушек умирал».

Социально опасные

Вскоре семью выслали из Киева на Донбасс — в город Красноармейск.
«Мы подверглись гонениям с обеих сторон. Мама была родом из дворянской семьи. А при советской власти, как известно, поляков не жаловали. Папа — из семьи священников. Это тоже было клеймом».

В 1937 году арестовали Владимира Платоновича. Под раздачу попала целая группа преподавателей со «старорежимным», дореволюционным образованием. Шла смена интеллектуальной части общества. Государство нуждалось в красной профессуре, красных учителях.

Лену вызывали на школьные собрания и требовали публично отречься от отца, осудить его «враждебную» деятельность. Девочке было четырнадцать. Чтобы показать, что она настоящая советская школьница, нужно было написать в стенгазету «покаянное письмо и любовно-хвалебное стихотворение, прославляющее великого вождя, отца всех народов». Лена отказалась, но были дети, которые верили в пропагандистские сказки. «В одной семье, например, отца расстреляли, мать посадили, сына приютили родственники. Женщина сидела недолго, а потом вернулась домой. Первым делом сын, не глядя матери в глаза, сказал, что обожает Сталина, считает его отцом всех советских детей и что готов без колебаний отдать за него свою жизнь».

Владимира Платоновича держали в тюрьме № 1 для политзаключенных в городе Сталино (ныне Донецк). Лена писала ему письма, собирала вместе с мамой посылки с едой, но так и не дождалась ответа. Спустя пятьдесят лет отправила официальный запрос и выяснила, что Владимира Платоновича расстреляли через месяц после ареста.

«Папу задержали вместе с одиннадцатью учителями, обвиняемыми в шпионаже. А именно в подготовке диверсии в шахтах. Это было общепринятое обвинение для горных инженеров. Никого не смущало, что учителя никогда в жизни не спускались в шахту».

Спустя год арестовали и Вацлаву Михайловну. Как жену врага народа. Посадили в ту же тюрьму, что и мужа, — в городе Сталино. Единственная дочь осталась одна в пустой квартире, все ценные вещи были конфискованы. Лену собирались забрать в детдом для детей «врагов народа», но бабушке удалось отбить ее и забрать к себе.

«Мы жили по-нищенски, в абсолютной изоляции от окружающих. Клеймо “враг народа” в те времена было страшнее чумы. Люди панически боялись арестов. Очень немногие оставались друзьями. Красные учителя были готовы сразу же клеймить детей предателей. Мне особенно запомнилась учительница истории, которая была женой директора школы и члена партии. Она смотрела на меня как на волчонка, даже не старалась скрыть свои эмоции. Можно было полететь по оценкам, но ни у кого не повернулась рука ставить мне тройки. Я окончила школу с отличием. Учителя знали и ценили меня за то, что я любила помогать сверстниками: не просто давать им списывать, а доходчиво объяснять урок».

Через полтора года Вацлаву Михайловну выпустили. «Берия, придя к власти, сделал временный гуманный жест — отпустил домой некоторых жен. Мама попала в их число».

Оккупационный быт

Лучшие друзья и ученики класса — Лена, Таня, Ваня и Сережа — бредили астрономией. Собирали своими руками телескоп, изучали звездное небо и мечтали о полетах в космос. Еще в восьмом классе Лена определилась с планами на будущее. Она решила поступить в университет и заниматься астрономией, тесно связанной с математикой. Ленинградский мехмат стал целью ее жизни.

«Это была тяжелая и бессмысленная работа, потому что танки там никогда в жизни не проходили. Связи не было, и мы не понимали, что происходит вокруг. Через некоторое время начали исчезать прорабы, руководившие земляными работами, местные стали постепенно расходиться по домам. Потом и до нас дошли слухи, что немцы близко. Когда мы добрались до дома, город пылал в огне. Все промышленные комплексы, электростанции, водокачки, продовольственные склады, многоэтажные дома были взорваны. Это сделала наша армия при отступлении. Пропаганда тогда выдвигала иную версию, хотя на самом деле Донбасс был без сбоя сдан немцам. Уже в августе 1941 года мы попали в оккупацию. Навсегда запомню, как одноклассница прибежала ко мне и сказала: “Идем смотреть, как наша школа горит”».

Советские войска, отступая, уничтожали жизнь на родной земле. Жители Красноармейска остались без света, воды и продуктов питания. Шахты были взорваны и затоплены. Поля, колосившиеся пшеницей и готовые для сбора урожая, сожжены. Подожгли даже элеваторы, где скапливалось зерно про запас.

Зерно плохо горело. И подолгу тлело. Лена вместе с маминой сестрой, чтобы спастись от голода, брали тележку с мешками и шли тридцать километров пешком в Доброполье — запасаться горелым зерном. После все усаживались за стол и начинали перебирать. Полностью почерневшее зерно отбраковывалось, а то, что сгорело наполовину, — оставляли, чтобы сварить из него кашу. Еще ходили в поле собирать оставшиеся кочаны капусты. Рыли землю руками — в надежде, что затерялась где-то свеколка или картофелина.

«У нас был дом без отопления. В Донбассе тогда не было леса — печи топили углем. Я ходила со школьницами за углем. Мы лазили по террикону (громадной искусственной пирамиде из пустых пород, извлекаемых при подземных работах) и искали угольки. Ничего же стопроцентно не сортировалось. Находили один, два и радовались. Это было рискованное занятие. Остатки угля внутри террикона самовозгораются. Можно было провалиться вглубь и погибнуть».

Воду таскали из колодцев. Мыло быстро закончилось. Люди вернулись к давно забытым способам выживания: искали залежи белой глины и мыли ею волосы. Шерстяные вещи — мочой. Водяных мельниц не было, но нашлись смекалистые мужчины, которые соорудили их. За помол зерна нужно было заплатить. Денег не было. Спасал натуральный обмен. Лена с мамой шли пешком в отдаленные деревни, чтобы обменять одежду, куски ткани, серебряные ложки на бутылку масла или хлеб.

Так Лена, мечтавшая об университете и никогда не интересовавшаяся хозяйством, полностью окунулась в оккупационный быт.

Подвиг

На второй год оккупации, в феврале 1943-го, на улицах Красноармейска вдруг начались бои. Лену впечатлило, как животные по-разному реагировали на бомбежку.

«Как только раздавался гул бомбардировщиков, собаки начинали выть или визжать, а кошки оставались совершенно спокойными. Очень боялись гула самолетов куры. Они вертели головами, как будто силились рассмотреть, откуда идет беда. Курицы истерично кудахтали, цыплята пищали, а петух тревожно кричал “ко-ко-ко!” и бегал кругами, пытаясь охранять свою куриную семью».

После того как выстрелы несколько отдалились, Лена выскочила на улицу и увидела страшную картину: раненые лежали в лужах крови, стонали, кричали, просили воды. Никто не оказывал им медицинскую помощи.

«Я всегда всех спасала и не могла пройти мимо криков о помощи. У меня мгновенно созрел план: перетащить раненых на соседнюю улицу, где было несколько зданий медицинского толка. Я по наивности полагала, что там есть врачи. Но люди не дураки. Шла стрельба — все сидели по домам, а не спасали людей».

Первое время врачи не ложились спать, проводили одну операцию за другой. Поскольку не хватало свободных рук, Лене поручили отвечать за наркоз. Девушка была настолько захвачена спасением жизней, что не подумала о том, что творится дома.

«Через несколько дней во время ночной операции мне кто-то из медсестер показал глазами на дверь. Я обернулась и увидела маму: она стояла в дверях и при всей ее выдержке плакала. Я махнула ей рукой, что не могу покинуть свой пост».

Один из раненых сержантов, которого спасла Лена, предложил выписать ей боевую грамоту. Гвардии майор Ульянов на каком-то бланке зафиксировал: «Страна, Советская власть, Красная армия не должны никогда забыть о тов. Ивановой, так как она сыграла большую роль в спасении гвардейцев, бойцов и командиров (76 человек). Об этом подвиге знает весь Красноармейск».

Однажды, стоя за операционным столом, Лена бросила взгляд в окно и увидела немецкие танки. На глазах медиков немцы взорвали тубдиспансер, полный раненых. А уже через несколько секунд оказались у дверей поликлиники. Врачи ждали, что их постигнет участь соседнего здания. Но Лена, одетая в белый халат, рванула из операционной на улицу. Она понимала, что, кроме нее, никто не владеет немецким языком.

Медсестра, стоявшая в коридоре, зажмурила глаза. Боялась, что Лену расстреляют. Но девушка с улыбкой поприветствовала немцев и сказала, что, в общем-то, здесь медицинское учреждение для населения, но частично находятся и раненые солдаты, но в основном раненые помещались в соседних зданиях (которые были уже взорваны). Немцы, не опуская дула автоматов, кричали, что ищут коммунистов, командиров. Лена клялась, что здесь только рядовые бойцы.

«Переговоры окончились следующим: немцы решили оставить нескольких солдат для охраны госпиталя и предупредили, чтобы мы не делали никаких попыток перемещать раненых. Обещали, что виновные будут немедленно расстреляны».

В эти минуты медики стояли затаив дыхание. Весь персонал и часть раненых — коммунисты, среди военных есть и командиры. Сам Ульянов — гвардии майор. С персональным оружием и партбилетом.

Наступила ночь. Медсанбат собрался на срочное совещание. Нужно было решиться именно сейчас спасти от плена и спрятать среди населения тех, кто может самостоятельно передвигаться.

«Все взгляды с надеждой были устремлены на меня. Я местная, говорю по-немецки. И единственная, кто не боится немцев».

Лена вышла из госпиталя через черный выход, о котором не знали немцы. Оружие и партбилеты отнесла к себе домой. Вместе с отчимом, который трясся от страха, зарыла в угольную кучу (потерять оружие и партбилет во время войны означало пойти под суд). Потом начала стучаться в двери к соседям и умолять их приютить раненых бойцов. Люди рисковали жизнями, но соглашались.

«Немцы прекрасно понимали, что, когда идет бой за место, всегда найдется тот, кто скрывается у местного населения. Они начали проверять каждый дом. И если там жил мужчина, то он должен был показать справку — “аусвайс” — о том, что проживает в этой местности. Это была своего рода охранная грамота. Она выдавалась на бирже труда. Ульянов предложил мне устроиться туда, поскольку я — единственная местная жительница, владею немецким, и достать пустые бланки с печатью, чтобы вписать туда имена спрятанных бойцов. Я, конечно же, рада была сделать добро. Хотя другой бы сказал: “А как я достану, меня же расстреляют?!”»

В итоге Лена проработала на бирже труда два с половиной месяца. И сумела достать аусвайсы.

Возвращение

Уже в начале лета Красная армия окончательно захватила Красноармейск. Люди ждали «светлого будущего», которое обещали листовки, разбрасываемые советскими самолетами над оккупированной территорией. В голове Лены стучала единственная мысль: «В университет!»

«После оккупации мы не имели права выезда. Нужно было получить разрешение у соответствующего органа. Я по глупости пришла в НКВД и рассказала, что хочу переехать в Ленинград. Объяснила, что два пропущенных учебных года — настоящий ужас для меня. Но меня никто не понимал. Они думали, что я хочу сбежать из города, потому что натворила что-то плохое в период оккупации. Решили проверить меня. Домой не отпустили. Вызвали конвой и приказали отвезти на мельницу. Это притом, что я сама пришла к ним. А ордера на арест у них не было».

Лену отвезли в здание мукомольного комбината, обширные подвалы которого были битком набиты арестованными. Город лежал в руинах, тюрьма сгорела при отступлении немцев. В мельничном лагере у Лены началось рожистое воспаление ноги. Поскольку инфекция была опасна для окружающих, ее отпустили домой с поручительством мамы, что она никуда не сбежит. Под домашним арестом она должна была находиться до полного выздоровления.

«Через две недели болезнь отступила. Прошло еще несколько месяцев — обо мне как будто бы забыли. Мною опять овладело желание вырваться из Красноармейска и поехать учиться. Я начала уверять себя, что органы, вероятно, разобрались в моей невиновности, поэтому и не приходят за мной. Я не чувствовала за собой никакой вины, наоборот: я спасала людей, рискуя жизнью. Чего же мне бояться? У меня есть боевая грамота. Я опять поперлась в этот НКВД за правом выезда».

На этот раз Лену бросили в узкую яму, напоминающую могилу. На дне, по бокам — кучи экскрементов. Сверху яму прикрыли досками. Лена сидела в полной темноте и коченела от холода: выходя из дома, она надела демисезонное полупальто и легкие ботиночки.

«Самое ужасное, что в этой яме почти невозможно было двигаться. Да еще этот кал по углам. Днем доски задвигались, яму открыли, спустили лесенку, и я вышла на свет. Но в душе я знала — для меня все кончено, мне не выйти на свободу. Там, в этой яме, в этой могиле, похоронены моя юность, мои мечты об университете и трепетное ожидание любви и “чуда жизни”. Было мне тогда двадцать лет».

Следствие

Следствие по делу Лены длилось пять месяцев. Пережевывалась одна тема — двухмесячная работа на бирже труда.

«Политика была такая: за хорошее спасибо, а за плохое будешь отвечать. Прислуживала немцам — значит изменяла родине. Никого не волновало, что я работала для того, чтобы спасти раненых. Такой менталитет был у людей. Спасать никого не нужно было — важно было не работать с фашистами. Никакие гуманистические моменты, что я кого-то спасала, на наше судопроизводство не действовали. Человеческая жизнь ничего не стоила: ну погибают и пусть погибают. А раз вы кого-то спасали, то маскировались. Вы дочь врага народа, не из пролетарской семьи».

Через какое-то время мама Лены нашла Ульянова. Прямым текстом напомнила ему, что он остался жив благодаря ее дочери.

«Ульянов испугался за себя. Все нормальные люди думали о себе, а я — о других. Он написал маме: “Судьба, судьба! Приходится подчиняться. Ошибка, которую она допустила, ею будет исправлена” (имеется в виду работа на бирже труда, куда он меня сам направил)».

После окончания следствия Лену отправили под конвоем в тюрьму № 1, где в свое время сидели ее родители. Судили по статье 54-1а УК УССР (украинский аналог 58-й статьи). Девушка была приговорена к пятнадцати годам каторжных работ «за измену Родине» и пяти годам поражения в правах.

Перед этапом на север Лене не разрешили даже свидание с мамой. Она получила последнюю передачу и коротенькую записку: «Дорогой, любимый Песик! Передаю тебе 20 цыбулек, 400 г сала, ряженку, соль, редис, мыло, полотенце, густой гребешок. Будешь ли мне писать? Целую тебя бесконечно. Радость ты моя единственная! Твоя мама. 4 мая 1944 г.».

Е-105

В июне 1944 года, после месячного путешествия из тюрьмы города Сталино, Лена прибыла в пересылочный лагерь в Котласе.

«Стены барака были окрашены в темно-красный цвет, но это была не краска, а скопища клопов. По земляному полу стадами бегали крысы. В первый же день нас обчистили уголовники, забрали все то, что мне передала в дорогу мама. Утром повели в столовую. Я обратила внимание на зеленый пригорок, на котором ползали какие-то сероватые пятна. Когда мы подошли ближе, оказалось, что это люди, одетые в грязное больничное белье. Скелеты. Не в силах ходить, они ползали на четвереньках и щипали траву. Позже я узнала, что это бывшие офицеры и солдаты польской армии. Родина была далеко — и они не получали посылок, без витаминов стали цинготниками. Искали щавель и другие съедобные травы».

Спустя месяц этап, сформированный в окончательном виде, прибыл в «телячьих вагонах» в конечную точку — Воркуту.

Женщин раздели, выстроили в ряд и прогнали мимо мужчин-парикмахеров, которые на большой скорости соскребали волосяной покров с интимных мест. На этот раз все лишились волос даже на голове. Лена — толстой косы. В тюрьмах и пересылках осужденных атаковали вши всех видов и оттенков — вши-карлики в бровях и вши-черепашки в нижней части тела, они постоянно чесались. Потом осужденных переодели в лагерную форму, а личные вещи приказали сдать в каптерку. Поскольку летней формы в наличии не было, выдали зимнюю (в июле!): ватные стеганые штаны, мужское нижнее белье, телогрейку, бушлат, шапку-ушанку и чуни. Все это «сорокового срока», грязное, потрепанное, в дырах.

«Иголки выдали на несколько минут, чтобы пришить номера. Вот тут-то мы и узнали, что впредь нас станут различать не по фамилиям! Мы собственноручно должны были себя заклеймить: на одежде вырезать прямоугольную дырку и нашить на это место белую прямоугольную тряпицу с нарисованным на ней номером».

Номер состоял из одной буквы и трехзначного числа. Этап Лены нумеровался на букву Е. Буквы шли в алфавитном порядке. И это означало, что до Лены в Воркуту прибыло 5 тысяч каторжан. Из-за номера «Е-105» соседи по бараку прозвали ее «Елена сто пятая».

«До войны о Воркуте мало кто слышал. Ее роль возросла во время войны. Донбасс и Подмосковный бассейн были полностью разгромлены при отступлении наших войск, часть шахтного оборудования успели вывести. Остальное уничтожили, чтобы не досталось врагу. Все было настолько основательно разрушено, что после освобождения Донбасса от немецкой оккупации на его восстановление нужно было потратить много сил. Роль “угольной житницы” должна была исполнять Воркута. Вольнонаемные в тех условиях не могли бы работать. Вся тяжесть добычи угля в заполярных шахтах выпала на долю каторжан».

Иголка, нитки и кусок ткани

Очень много каторжан погибало в шахтах от ежедневных аварий. Заключенные не проходили даже элементарной подготовки для работы под землей. Техника безопасности не соблюдалась.

«Моя первая работа в шахте — проталкивание угля на рештаках. Вверху вольный запальщик (обязательно вольный, так как только ему можно было доверить взрывчатку) закладывал шпуры и взрывал уголь. Мужчины-каторжане сбрасывали его на рештаки, которые в нашей шахте были неподвижными, так как механизация в то время отсутствовала. В нескольких местах стояли женщины-каторжанки, которые должны были проталкивать уголь лопатами. У меня не было сил и навыков пробивать уголь вниз. Получались заторы. С дикой руганью бежал ко мне бригадир (уголовник) и начинал избивать меня. Однажды мне на помощь пришел вольнонаемный Володя (по окончании горного института его направили работать на воркутинские шахты). Когда в очередной раз меня начал бить бригадир, он взял лопату и стал проталкивать уголь. Позже он спросил, что подарить мне на Новый год. Я попросила иголку, нитки и кусок чистой материи, чтобы хотя бы вместо носового платка иметь. Нам же запрещали острые предметы, а у нас все рвалось!»

Лена успокаивала себя воспоминаниями о родных, доме. Спускалась в шахту и читала про себя стихи Блока, воссоздавала в памяти любимые музыкальные произведения или старинные романсы, которые пела мама. «Просто мне нужно было окунуться в свой мир, построить капсулу. Редко кто из каторжников плакал. Плачут, когда полегче живется».

В бараке ютилась сотня женщин. Это была одна большая комната, забитая двухъярусными нарами, — никаких перегородок и личного пространства. После работы всех загоняли в барак и закрывали на запор. В лагере не было душа, женщины кое-как пытались постирать и развесить по комнате одежду. Прямо в бараке была параша. Стояла удушающая, тяжелая вонь, которая потом преследовала Лену всю жизнь. Где бы она ни была, первым делом раскрывала форточки. Не терпела закрытых дверей и не могла смотреть в глаза животным в зоопарке.

В лагере часто происходили массовые расстрелы. В марте 1946-го расстреляли девять прибалтов. Растерзанные собаками трупы были выставлены напоказ с надписью: «Собакам собачья смерть». Буквы были написаны на фанере кровью.

«В конце 40-х произошел массовый расстрел на Мульде “за восстание”. Расстреляли весь мужской лагерь. Когда наш женский этап пригнали в опустевший ОЛП, мы вошли в бараки, стены и полы которых были залиты кровью и забрызганы человеческими мозгами».

Первым делом начальник учетно-распределительной части вызвал Лену к себе и попытался стянуть с нее телогрейку. Растерянная девушка бросилась к двери. «Ты еще не осознала, что ли, что ты — полное ничтожество, ты хуже рабыни, я что хочу, то и сделаю с тобой! Я сейчас могу пристрелить тебя как бешеную собаку. Мне ничего не будет, слышишь, я за это отвечать не буду! Вас, каторжан, каждый день расстреливают “за попытку к бегству”, и правильно делают! Всех вас, фашистов и приспешников, уничтожать надо! Но я не стану марать о тебя руки! Я пошлю тебя на такую работу, где ты подохнешь сама через несколько дней!» — прорычал он. Так Лена, единственная девушка в бараке, получила самую тяжелую работу, предназначенную для наиболее сильных мужчин, — таскать громадные бревна в забой для крепления лава. Девушка была не в силах поднять свой конец бревна. Мужчины-каторжане помогали ей: подыскивали более легкие бревна и общими усилиями взваливали их на плечи хрупкой девушки. Но Лена все равно приседала под тяжестью дерева. Каждый раз, спускаясь в шахту, она думала, что это будет последний день.

«И вот однажды я упала, бревно навалилось на меня. Я не в силах была вылезти из-под него. Узкий проход, по которому двигалась цепочка носильщиков бревен, был загорожен, движение прекратилось. Вверху срочно требовали бревна. Поднялся страшный шум, крики, ругань, проклятия. Бригадир с яростью бил меня ногами, понукая подняться. К счастью, в дело вмешался вольный каторжанин, и меня перевели на другую работу. Меня впоследствии часто спрашивали, как же я смогла выжить? Я всегда отвечала: “Случайно, счастливый случай!” За каждым таким случаем стоит чье-то доброе дело. Добро все время боролось со злом. Если я выжила, значит, добро побеждало даже там, в каторжных воркутинских норах».

В 1951 году все-таки рассмотрели ходатайство Лениной матери. Военная коллегия Верховного суда СССР не освободила девушку, но уменьшила срок наказания с пятнадцати до десяти лет. После лагеря она была вынуждена остаться в ссылке на поселении в Воркуте. Там она первым делом поступила во Всесоюзный заочный политехнический институт. Это была единственная возможность учиться в условиях отсутствия права выезда. Тогда же Лена познакомилась с политзаключенным Алексеем Марковым и вышла за него замуж (ему дали десять лет исправительно-трудовых лагерей за анекдот).

Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии» от ссылки освобождена со снятием судимости. Полностью реабилитирована в июле 1960 года. В общей сложности помощь Марковой в спасении раненых солдат стоила ей одиннадцати лет жизни.

Кибернетика

В 60-м году Елена Маркова переехала в Москву. Поскольку мужа арестовали в столице, ему как реабилитированному дали квартиру по месту заключения под стражу. Жили вчетвером в «однушке» (вместе с тетей и сестрой). Несмотря на то что были хрущевские времена, устроиться на работу с биографией Лены было непросто.

В 1971 году Маркова защитила докторскую диссертацию по специальности «техническая кибернетика и теория информации».

«Вы понимаете, мне этот университет все время наносил травмы. Я не достигла того, чего хотела с юности. Не окончила университет. Но я всегда жила по принципу Гете: “Лишь тот, кто каждый день борется за свою цель, достоин свободы”. В кибернетику я попала только благодаря своей натуре — все делать самостоятельно, не ждать, что кто-то тебя обучит. Когда начался бум кибернетики, никто ничего не понимал. Надо было брать книги на иностранном языке и разбираться. Я с детства привыкла все изучать сверх программы. Я защищалась по кибернетике, кто в математике был рядом со мной — выпускники мехмата, они, так сказать, на высоком научном уровне, с амбициями, а кто я — из заочного института. Лагерь оставил клеймо и на моей научной карьере».

Из группы лучших учеников класса и друзей, мечтавших посвятить свою жизнь науке, до степени доктора дошла только Маркова. Мальчиков забрали на войну: Ваня лишился ног, Сережа погиб. Таня так никуда и не пробилась, а Лена, пройдя каторжный лагерь, защитила докторскую.