Домовой, домовик, дедушка, старик, постен или постень, также лизун, когда живет в подполье с мышами, – а в Сибири суседко, — принимает разные виды; но обыкновенно это плотный, не очень рослый мужичок, который ходит в коротком смуром зипуне, а по праздникам и в синем кафтане с алым поясом. © Владимир Иванович Даль, «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа»
Он тихо и спокойно смотрит на меня из под старой швейной напольной машинки Pfaff. Он — маленький, безмерно бородатый старичок с круглым курносым личиком, изрезанным морщинами. Сколько лет ей, машинке этой? Больше ста, наверное. Как-то они — эти маленькие люди связаны со старыми вещами. Он же не просто так под машинкой сидит? Также насупясь смотрел бы он, скажем, из под печки. Всё так же, сидя рядом с котом. Кот, наверное, защищал бы его от меня. Как тигр. И вовсе, не важно, что нападать не собираюсь. Страшно мне.
Кота зовут Дизель и он истерзанным движком урчит недобро в мою сторону. Таращит желтющие щелеглазищи на меня, как на главного врага домовых и кошачества.
А говорят ещё, что они не живут в городских квартирах. В городских, наверное — нет. А в хрущобах, на последнем этаже угловой квартирки… почему бы и нет? Интересно, где он помещается?
— Договор… — устало кряхтит он
— Договор? — Странно, я не боюсь. Вообще-то, люди устроены так, что всё непонятное должно их пугать. Вы мне можете сколько угодно рассказывать, что встретившись с неизвестным один на один — вы не испугались. Знаете, охотнее верю фронтовикам, которые говорят, что в пылу атаки страх не пропадает, но притупляется. А тем, кто говорит, что не испугался, глядя на то, чего быть не должно и не может быть… ну не верю и всё тут.
Во-всяком случае, мне страшно.
— Дело в договоре. Мы были умнее. Вас — больше… но у вас есть страшная рана.
— Мы… вы?
— Мы были до вас. Мы ходили согнувшись, жили одни и думали прямо. Наш покой стерегли кошки. Огромные кошки! А потом пришли вы. Со своими собаками. Со своими стадами и стадными инстинктами. Вы ходили прямо, а думали криво.
Мы простили вас. И дали вам договор, который должен был вас исцелить. Но вы не умеете держать слово. Даже одно поколение не может. В толпе проще врать. Этим и взяли.
— Что за… договор?
Тут замечаю, что собак недобро щерится в его сторону. Маленький кряжистый бородато-волосатый старичок уныло согнувшись сидит на педали старинной швейной машинки. А рядом с ним — огромный серый котище по кличке Дизель готов защищать его от любой опасности.
— А ну, тихо… — прикрикиваю на собака. — Разговор тут у нас. Собак отворачивается, будто её это не касается. Но зубы всё-равно, скалит.
— Золотой век — были мы. Мы жили в гармонии с окружающим миром, а вы пришли его насиловать. Вы стали железным веком. Уничтожая нас, вы нанесли себе незаживающую рану. И мы дали вам договор: никогда не использовать зло всеобщего единства ради «больших побед». Зло всеобщего единства — и есть ваша незаживающая рана. Но Вы нарушаете этот договор. Через второе поколение на третье. Каждый раз. Чтобы рана никогда не зажила.
Он говорит что-то важное, но не понимаю, что.. мысль не ловится. Не растёт идея.
— Дедушка… это… как давно это было?!
— Дедушка… — недобро усмехается он. Так недобро, что «дедушкой» его называть совершенно не хочется. — Ваш «дедушка мороз» — таскал головы в мешке. От того, мешок красный. И «задабривали» его внутренностями животных, развешанных на ёлке. А это, просто был один из наших. Кто смотрел на ваши жестокости особенно пристально. Он не трогал никого, просто оказывался неизменно там, где вы вершили свои самые гнусные деяния. И вы нарисовали его с мешком голов.
Он вас любил… — «Дедушка» впадает в молчание. В забытие своей какой-то огромной памяти.
— Вот видите, а мы вас до сих пор помним! — Вдруг, выпаливаю ему, будто пытаясь оправдаться.
— Мы ушли, — будто не слыша меня, пригорюнясь, продолжает он. — Мы перешли с одной страницы на другую. Мир — это книга поставленная на ребро. Мы ушли на другую страницу. Мы наблюдали за вами. Не помогая и не вредя. А вы придумали, что мы вас охраняем. Некоторые из нас пытались, но поняли: зло в вас самих. Вы можете только убивать себе подобных и непохожих на вас.
— Не понимаю…
— А что тут понимать? Время от времени вы начинаете рьяно уничтожать себя самих, называя это… как это? Любовью к земле… к себе?
— Патриотизмом?
— Даже тут соврали. Мать жизнь даёт, а вы про отцов… вы всё время врёте. И когда у вас всё налаживается, вы начинаете уничтожать лучших из вас. Войны, доносы, казни. Мы думаем, что лучшие могли бы уничтожить в вас самих ложь, которая и есть — незаживающая рана. Но вы их уничтожаете. Рана никогда не заживёт. Три ваших жизни назад было тоже самое… вы озверело уничтожали сами себя и говорили, что «ради высокой цели». Что вы знаете о высоких целях? — с горечью говорит он, глядя себе под ноги. Кряжистый бородатый домовой. Кстати, в лаптях. Как на картинках рисуют.
— Молока поставь. Может, приду ещё. Поговорим. С тобой можно говорить. — Он встаёт и шагает в полую стену. Растворяется в ней, как кубик сахара в стакане горячей воды. Не растекается, а распадается кавернами.
Собак недобро скалит зубы в сторону стены. Кот заполошно молотит хвостом, охраняя место ухода своего… впервые вижу, чтобы кот был целиком предан кому-то. Но сейчас кот именно предан, как собака. Отчаянно, навсегда. Пришёл и ушёл его… друг? Бог? Кто?
Взгляд мой падает на мерцающий экран компьютера. «Неандартальцы были умнее, смелее и умелее пришедших на смену Homo Sapiens; однако, селились в одиночестве и не могли противостоять массовому натиску племён, заселяющих равнины… люди привлекшие себе на службу собак и многих других животных, имели значительно больше свободного времени и ресурсов для…»
Он что, об этом?! Сколько же ему лет, деду этому?! Вот тебе и домовой — охранитель дома… выгнали их из дома. Но так давно, что и подумать боюсь. И нанесли себе рану. Об этом подумать надо… потом. Не сейчас.
С улицы сквозь снежную пелену доносится гомон школьников. Комьпьютер тихо наигрыват Clair De Lune. В доме мирно и тихо. На душе как-то… холодно что ли? Как он сказал?
— Уничтожаете сами себя, когда у вас налаживается жизнь… — что-то в этом есть. Надо подумать. Только не сейчас. Когда уйдёт из души этот странный холод. Договор… хм…
P.S.: Картина Вячеслава Викторовича Алатырского «Врасплох»
