- Лолита, огонь чресл моих! – восклицаю я, увидев, что женщина покупает «Лолиту», затем спрашиваю её, не совестно ли ей держать в руках, да ещё за свои деньги, такую срамоту.
- Почему срамота? Я раз двадцать читала её из библиотеки, а теперь решила купить.
- Её же где только не запрещали, эту «Лолиту»! Начиная с Америки, её родины.
- Люди со временем умнеют. Мне нравится Набоков, всего читала. Хорошо пишет. Для меня это главное.
Пожилой опрятный человек, распродающий с лотка свою библиотеку, интересуется, что такое чресла. Мы с дамой, помогая друг другу, объясняем ему. Я говорю, что так воскликнул под конец этой книги несчастный Гумберт Гумберт, выражая своё чувство к уже бросившей его, точнее, отбитой у него/от него пигалице.
По ходу вспоминаем, какое внимание уделено чреслам в обоих Заветах, но особенно в Старом. Навёл потом справку – упомянуты 33 раза. Люди посчитали!
Только тот, кто совсем не знает современной жизни, переспросит меня, действительно ли это всё в Ахтырке Сумской области, возле входа на Центральный рынок, в наши дни, под гудение сирен воздушной тревоги, то и дело напоминающем о том положении, в котором в настоящее время страна.
Женщине за пятьдесят лет, работает оператором на газораспределительном участке, полная, с круглым лицом без морщин, это бросается в глаза.
Перечитывает «Лолиту», а прихожанка – украинской церкви. «Хожу к отцу Андрею». Тогда, говорю ей, она должна бы знать и современную украинскую книгу отчасти в духе «Лолиты» – только покруче: о прекрасной, хотя и грешной, любви юной гуцулки и её отца. Достигнув, кажется, четырнадцати лет, та поняла, что единственный мужчина, которого она хочет и который будет ей принадлежать, пока будет жив – он, отец. Он, ей на счастье, оказался того же мнения. С годами, с появлением чад, дело пошло ещё круче.
Спросив, хорошо ли эта книга написана, и услышав моё заверение, что очень хорошо, записала автора и название.
- Для меня главное – чтоб было хорошо написано.
Мужчина прожил жизнь маленьким механиком, зарабатывал мало, но не увлекался крепкими напитками, ни разу не ездил в отпуск на море (вся Ахтырка ездила), а взамен всех удовольствий покупал книги и многие читал. Продаёт их теперь за копейки, к базару выходит со своим переносным столом, чтобы не сидеть всё время дома. Дел по хозяйству, в огороде, конечно, хватает, но силы уже не те.
Среди моих сверстников в селе был только один, кому я, приезжая два-три раза в год, привозил одну-две книги – Иван Йосипович Михайленко. У него было прозвище: Иван Хитрый, не просто Хитрый, а Иванхитрый, в одно слово. Выпить мог много, но всегда оставался самым трезвым в любой компании. Слушая его отзывы о книгах, я всякий раз радовался за автора, будь то Бокаччо, Флобер, Сэллинджер, и даже иногда думал, что умных читателей, пожалуй, на свете больше, чем умных писателей.
Был, помню, поражён, как он по одной «Защите Лужина» уловил, что тот же Набоков очень высокого мнения о своей особе. Я, правда, не преминул показать, что тоже не лыком шит: уточнил, что этот писатель, по-моему, очень высокого мнения больше об искусстве слова как таковом, чем о себе.
- Но себя-то от слова он не отделял, – сказал Иван.
Он закончил техникум механизации сельского хозяйства, но с трактора никуда выше пересесть не захотел до самой пенсии, хотя зван был постоянно и снизу, и сверху, и со всех сторон: такой был внушительный, рассудительный, а когда требовалось, то и распорядительный. Но на тракторе ему было спокойнее. Его хитрость заключалась ещё и в этом.
- Думаешь только о себе, – говорил я ему в связи с этим.
- А что, я о тебе должен думать? – отвечал он.
… Ту женщину, уходя, спросил, что, как ей думается, сказал бы Набоков об этой войне, на чью сторону встал бы. Об этом, как оказалось, ей не думается ничего, но теперь подумает – придёт со смены домой и подумает.
Но всё это дело прошлого: писатели, их книги, судьбы тех и других, отношения с читателями. Время этого всего ушло, так, по существу, и не наступив.
