Очередь студенток к профессору Громаку всегда была большая, но шла быстро. Дело в том, что девушка обязана была, помимо прочего, слушать в его исполнении стихи, его собственные и есенинские, он помнил их все без исключения и читал вперемежку со своими; девушка должна была угадывать, какой создан – не написан, а создан, за слово «написан» мог прогнать сразу – им лично, а какой - Сережей. Причем, трудно было понять, что ему больше нравилось: когда его создание принималось за есенинское или наоборот. Девушки это обсуждали между собой, единого мнения не было.
Влюблялись в него сразу, с первой лекции на первом курсе, но первокурсницам он взаимностью не отвечал; этого правила строго придерживался даже в годы высшего творческого подъема, нарушил только раз, но, как оказалось, почти роковым образом. В колхозное время первую лекцию начинал каждый год одинаково:
- Скот бывает домашний и колхозный. Колхозный скот бывает домашним в том только случае, когда председатель – не равнодушный скот, а живой человек, который заботится о колхозном поголовье, чтобы оно не превышало возможности кормовой базы, а это – самое трудное в его деятельности, потому что он должен лавировать между двумя взаимоисключающими планами, спускаемыми хозяйству вышестоящими органами: товарная продукция полеводства – один, выходное поголовье в животноводстве – другой.
Что-что, а это студенты ветеринарной академии, почти исключительно сельская молодежь, знали, правда, и без него.
Для выступлений на поэтических и прочих вечерах у него имелась особая кофта из толстой байки, желтая, в широкую синюю клетку. Её сшила ему одна аспирантка; сейчас у неё ферма на 500 свиней и молодой муж, тоже ветеринар, обязанный проводить среди них больше времени, чем дома с нею. Особенно успешными его выступления, то есть, профессора Громака, а не мужа его бывшей аспирантки, бывали в сельских клубах. Днем он встречается с руководителями и специалистами хозяйств как представитель своей науки и/или власти, а на вечер ему за это собирают народ. Тут происходит что-то вроде фокуса. Только что он был в обычном солидном виде в окружении специалистов хозяйства во главе с председателем – и вот он уже на сцене в этой кофте. Я, во всяком случае, ни разу не смог уследить, когда он успевает в нее облачиться и где она у него ожидала своего часа. В этом вот неприметном портфельчике, что ли?
Даже загадывал себе поймать миг – нет, бесполезно. Только что перед тобою был обычный: казенный, скучно-степенный человек при галстуке – неужели он имеет что-то общее с этим вот пришельцем из неведомого мира: растрепанным, вихляющимся, в клетчатой хламиде? И выпевающим:
Ворскла, Ворскла! Такой многоводной
не видал я тебя никогда…
Женился он на своей слободской. Они знали друг друга с детства. Он сделал ей диплом своей академии, устроил в ветаптеку при академической лечебнице, где она и простояла за прилавком до пенсии. У нее была старшая сестра, родная, с нею он погуливал до женитьбы. Обычная история: гулял со старшей, женился на младшей, не совсем, правда, оставил и старшую. Законная попыталась что-то сказать по этому поводу – он перебил ее: «Я - поэт. Ты вышла за поэта». Так он со всеми. Чуть что – «Я – поэт», - и человек отходит от него со своей претензией или недоумением, как было однажды, когда он полез голый купаться на обычном городском пляже. «Я - поэт», - непринужденно объявил он, и пляж унялся.
Когда пошли дети, младшая однажды сказала старшей: «Ладно, я на тебя согласна. Жить будем все вместе, но ты скажешь ему, что стихи любишь больше, чем я, и будешь слушать их от него сколько будет твоей жизни». Так и сделали, и все были довольны. Когда старшая умерла, младшая заметила упомянутую первокурсницу и с тем же условием поселила у себя её: «Будет тебе трехразовое питание и постель, стиркой занимайся сама, а за это должна будешь слушать стихи, хотя бы он рассказывал их тебе до утра». В своё время он объяснил ей, то есть, жене, что и свои, и есенинские стихи он не рассказывает, а читает наизусть, но здесь она выразилась намеренно по-своему, по-слободскому: рассказывает.
Мы созвонились с ним в аккурат перед карантином.
- Что-то, - говорю, - заскучал один мой баран, не пришлось бы прирезать – так ты, если будешь в эти дни в родных краях, явился бы ко мне, глянул бы, что с ним, заодно и пообщаемся, давно не виделись.
И вот он у меня во дворе. Такое я видел второй раз в жизни. Первый раз - когда позвал местного старика-ветфельдшера Фатеевича к своей коза, мне показалось, что она занемогла. Она выросла, можно, сказать, у меня на руках, я её ни разу не обидел – и все равно всегда норовила от меня убежать. Фатеевича же, увидев, замерла и стала ждать. А тут, слушайте, не коза и даже не баран, а баранище – стоит поистине, как баран, и ждет, когда профессор Громак сунет ему под хвост термометр!
Громак же, со своей стороны, как только увидел это страшилище, стал весь ну, такое уверенное в себе спокойствие, а если выразиться красиво, то – тихое-тихое расположение ко всему живому, что я едва не прослезился…
За столом, перед первой стопкой, я решительно, почти грубо объявил ему, что ни одного стиха слушать не буду, потому что в поэзии я - как тот баран, в чем-де признаюсь впервые в жизни и как раз тебе, да, всю жизнь от всех это скрывал, а тебе вот открылся, так что ты и не пытайся – на поэзию меня уже не навернешь, а мы давай про домашний скот в моем селе, раз тебе пришлось ознакомится с этим вопросом перед нашей встречей.
- Вот скажи мне про овец хотя бы этого Онищенки.
- Там он больной, а не его овцы. Он их просто не любит. А скот, хоть мелкий, хоть крупный, это чувствует, переживает и последствия сказывается на его продуктивности.
Каким он предстал перед моим бараном, я уже сказал. Теперь – каким он предстал передо мною с первой стопкой в руке после моего признания. Он будто сбросил с себя и ту кофту, и профессорский пиджак, и оказался в давно выброшенной, а тут возвращенной стиранной-перестиранной безрукавке.
- А что с коровой твоей племянницы? – спросил я.
- Там сложнее. Она корову свою любит и уважает, тем более, что чувствует себя перед нею виноватой. Ведь корова ее тоже любит, а Милка, ты же ее знаешь, слаба на горло. В молодости была слаба, в основном, на передок, а теперь - на горло, заливает его чаще, чем следовало бы при такой корове. И корова страдает, понимаешь? Это как и в семьях.
- А как ты это все так знаешь – что у них такие сложные отношения?
- Я?! Как я знаю? Да я с детства… Только гляну на скот, будь он мелкий или крупный рогатый – и уже знаю, что с ним. Чего спросил! Как я знаю! Знаю – и все.
