Евгений Захаров — участник диссидентского движения с 1970-х годов, председатель правления Украинского Хельсинкского союза по правам человека, директор Харьковской правозащитной группы. «Политика правительства в годы перестройки выглядела так, будто они взяли диссидентские рецепты и стали претворять их в жизнь. Ощущение людей нашего круга и мое собственное было именно таким — это наша победа», — рассказывает он в интервью, приуроченному к 30-летию со дня падения Берлинской стены.
Где вы были в день падения Берлинской стены? Какие чувства испытали, когда прозвучали слова об уничтожении этой символической границы между СССР и свободным миром?
Я в этот день был дома, смотрел телевизор и следил за событиями. И, конечно, был возбужден и обрадован, но, в общем, я этого ожидал. Все бархатные революции, которые прошли в 1989 году, можно было предвидеть, ведь все шло к тому, что «страны народной демократии» откажутся от участия в Варшавском договоре и бесповоротно отойдут от СССР. Что и страны Балтии в составе СССР, и страны соцлагеря — все постепенно будут отказываться от этого блока. Я этого ожидал, это случилось и, конечно, я был этому очень рад.
Вы были активным участником этих событий, подготавливавших падение Берлинской стены. Расскажите об этом времени.
Я жил в Украине, в Харькове, и тот процесс, который проходил в СССР, который назвали перестройкой, начался со смерти Анатолия Марченко 8 декабря 1986 года в Чистопольской тюрьме. Через неделю у квартиры Сахаровых сняли милицейский пост, а в квартиру поставили телефон, позвонил Горбачев и сказал: «Андрей Дмитриевич, возвращайтесь в Москву и продолжайте заниматься вашей патриотической деятельностью». Еще через неделю Сахаров был уже в Москве, и дальше процессы только ускорялись. Стали выпускать политзаключенных, последние выходили уже в 1988 году, а самый последний политзек вышел в 1991. В СССР так быстро менялась ситуация, прежде всего в Москве и Ленинграде, затем в странах Балтии, а в Украине это было прежде всего в западной части и в Киеве. Но в 1988 году все начало охватывать уже и другие места. Я помню, что первый митинг в Харькове проходил 30 октября 1988 года. Я на нем был и прекрасно помню удивление партийных чиновников из райкома, которых прислали присутствовать. Они не понимали, куда они попали и что после этого будет. А я, глядя на них, думал — они не понимают, что это начался их конец.
Каким образом эти диссидентские идеи становились массовыми и начали претворяться в жизнь?
За период с 1987 по 1989 год гражданское движение в СССР в тех районах, о которых я сказал, постепенно стало массовым, и стало переходить на другие районы. Там тоже стали действовать и становились все активнее первые группы. Особенно хорошо это проявилось во время избирательной кампании на первый Съезд народных депутатов СССР весной 1989 года. А 11 февраля того же года прошло учредительное собрание Харьковского «Мемориала». Оно проходило в актовом зале Харьковского университета. Его организовали люди, которые тогда были коммунистами и входили в демократическую платформу КПСС. Там вопреки воле организаторов избрали в Совет «Мемориала» бывшего политзека Генриха Алтуняна, поэта Бориса Чичибабина и меня. И коммунисты никак не смогли этому противостоять. Но потом мы друг к другу быстро приноровились. Я очень хорошо помню, как на заседании Совета в марте 1989 года предложил послать приветственную телеграмму в адрес журнала «Век ХХ и мир», который впервые опубликовал Солженицына. Во втором номере за 1989 год вышла «Жить не по лжи». Члены совета тогда опустили головы и боялись посмотреть в глаза, но уже в мае месяце эта молодежь была радикальнее меня.
То есть, демократизация шла очень быстрыми темпами. С 1987 по 1991– это были годы борьбы с монополией Компартии в политике, в литературе, искусстве и экономике. А кроме того, это была борьба за свободу слова, начали выходить неформальные журналы, в том числе и в Украине. Это уже был не самиздат, ездили в Прибалтику, там печатали тиражи и привозили обратно. Я с 1990 года был депутатом Горсовета и защищал людей, которые этим занимались и которых гоняла милиция. В экономической сфере шло развитие кооперативного хозяйства, появилась возможность зарабатывать отдельно от государства. Так получилось, что я участвовал во всем этом, и в частности, в журнальном деле. Первые журналы стали выпускать бывшие диссиденты. Это были журналы «Гласность», который выпускал Сергей Григорьянц с мая 1987 года, «Референдум» Льва Тимофеева с июня 1987 года и газета «Экспресс-хроника», которую начал выпускать Александр Подрабинек в августе того же года. И авторы там были из диссидентской среды и бывшие политзаключенные. Я распространял все три журнала и писал туда, то есть хорошо ощущал все эти процессы, участвовал в этих бурных обсуждениях. Вокруг шла очень активная политическая жизнь, проходили все более массовые митинги. И было видно, как в «странах народной демократии» пошли все те же процессы, так что все последующее было ожидаемо.
Жившие при советском строе, понимают, насколько глубокими были эти изменения. Как воспринимались они жителями страны?
Мне трудно сказать обо всех жителях Украины, я могу сказать о том слое, к которому принадлежал, о диссидентском круге. Тогда в толстых журналах стали печатать те вещи, которые раньше были только в самиздате, которые запрещали и за которые сажали. То, за что раньше сажали, теперь стали печатать и перестали считать «клеветническим». Политические преследования практически прекратились, статьи были отменены и, более того, как стало известно позднее, Крючков дал приказ уничтожать оперативно-следственные дела, которые были в КГБ. Горбачев стал делать то, к чему Сахаров призывал еще в 1970-е годы, и политика правительства в годы перестройки выглядела так, будто они взяли диссидентские рецепты и стали претворять их в жизнь. Ощущение людей нашего круга и мое собственное было именно таким — это наша победа.
Это было закономерное следствие всех предшествующих процессов. Я бы не выделял падение стены как отдельный факт. Не меньшее значение имели бархатные революции в Чехии и Польше, быстрые, мирные и бескровные, да и в других странах Центральной и Восточной Европы. Для меня падение стены было одним из явлений подобного рода, хотя я, конечно, понимал, что оно имеет огромное значение. Оно положило конец существованию двух Германий и этой стене, на которой погибло столько людей – ведь в перебежчиков стреляли. Трудно сказать, что больше, а что меньше выделяется. Например, польская история, когда произошло мягкое изменение власти, а лидеры оппозиции сели за один стол переговоров с властями. Они были первыми. Тогда все боялись, что опять будут танки, как в Чехословакии в 1968 году, но все прошло мирно. Все старались действовать с осторожностью, и нужно признать и заслугу Ярузельского (первый Президент и посткоммунистической Республики). в этом вопросе. То, что полякам удалось заменить власть так мягко, через диалог оппозиции с властью, и прийти к замене всех политических элит, это значило не меньше, чем падение Берлинской стены. Потому что показывало, как это может происходить.
