Вот и осень, думал я, щурясь в окно на серую полоску асфальта, словно пятнами солнца усеянную желтыми листьями городских лип. Но солнца не было и в помине, а только мутная, невеселая хмарь. То ли тучи, то ли густой туман, то ли дым в небе. Грустный, дымный сентябрь пах мокрой листвой, жженым углем и какой-то химией, завывал холодным ветром, швыряя в стекло мелкие капли дождя, и наводил смертельную тоску.
Очередь двигалась медленно. Сгрудившиеся в холле люди стояли и сидели, и по одному ныряли в кабинет, иногда с пустыми руками, иногда согнувшись под целой кипой бумаг – и уж с таким-то грузом, казалось мне, эти бедолаги наверняка пойдут ко дну. Но и они, спустя вечность, выныривали обратно. По их усталым лицам я ни о чем не мог догадаться. Они получили помощь или остались ни с чем? И для чего приходили?
Наконец, и меня пригласили войти. Чиновник записал мои имя и фамилию и попросил заполнить короткую анкету.
- Вы хотите получить разрешение на сбор грибов, правильно? – Я кивнул. – Какова цель сбора?
- Продовольственная.
Он поднял на меня изумленный взгляд.
- Вы что, голодаете?
- Нет! – испугался я. - Вовсе нет!
Ну как объяснить этому скучному человеку, что за грибами я ходил еще со своей бабушкой, в то время, когда дневной свет был ярче, а трава зеленее. То есть, в детстве. И как солнце румянило бабушкину щеку, и мир вокруг стоял тихий и золотой, и под ногами шуршало листопадное золото. А небо надо головой, прозрачное, словно отмытое до скрипа стекло, обнимало хрупкие березовые верхушки. Желтое на голубом, такое яркое, что слезились глаза... И бабушкины волосы блестели, точно серебряные паутинки. А как нравилось мне, топая по осеннему лесу, раскидывать сапожками палую листву и находить под ней крепкие боровики и оранжевые подосиновики! И перочинным ножом под корень срезать маленькие, будто кнопочки, молодые опята! Как вкусны они были жареные, да с лучком и сметанкой!
Наверное, чиновники умеют читать мысли. Вот и этот каким-то образом понял, что у меня на уме, и хитро улыбнулся.
- Ладно, так и напишем. Цель – сентиментальная.
Я пожал плечами.
- Завтра обещают хорошую погоду. Редкость в наши дни.
- Ага... Много вас, сентиментальных дураков, - пробормотал чиновник.
- Что? - вскинулся я.
- Ничего, вам показалось. Ладно, пойдем дальше... – острием карандаша он неторопливо скользил сверху вниз по опроснику, что-то дописывал, что-то вычеркивал. - У вас есть семья? Дети? Братья и сестры? Родители?
- Нет у меня семьи.
- Дедушки, бабушки?
- Бабушка умерла.
- Ну хоть кто-нибудь есть, кто вас любит?
- К чему такие вопросы?
Чиновник вздохнул и, лениво откинувшись в кресле, сдвинул измаранный листок на край стола.
- Правила техники безопасности, к вашему сведению, пишутся кровью. Выдавая вам разрешение, я должен убедиться, что вы благополучно вернетесь из леса домой. Или, скажем так, что у вас есть хоть какой-то шанс оттуда вернуться.
Я закусил губу, но не выдержал и рассмеялся. В самом деле, ситуация все больше напоминала театр абсурда.
- Да я знаю лес как собственную квартиру! Все детство только в нем и гулял. Что я там не видел, в этом лесу?
- Многое изменилось с тех пор, - ответил он уклончиво. – Мир изменился. И лес... Мы тоже стали другими. Поход за грибами сейчас – рискованное занятие.
- А что с ними случилось, - спросил я, снова с тоской вспомнив бабушкины боровички, - с грибами? Впитали какие-то яды? Или радиацию? Мутировали в хищных гномов?
- Нет, как раз с ними все в порядке, - усмехнулся чиновник. – Грибы по-прежнему съедобны и не кусаются. Но лес... Понимаете... – теперь он говорил раздумчиво, как будто осторожно подбирая слова. - С ним тоже на первый взгляд все хорошо. Но если попадете в черную зону, а в нее попадают почти все...
- Что за черная зона? – удивился я.
- Ельник.
Я нахмурился.
- И что там? Мины с прошлой войны?
- Насколько я знаю, - заметил чиновник, - никаких мин там нет. А впрочем, черная зона – это терра инкогнита. И что там находится, никому не ведомо. Могу только сказать, чего там нет. Света. В черной зоне темно, а вывести оттуда способна только золотая ниточка любви... Только ее можно протянуть сквозь темноту. А иначе так и будете бродить во мраке до скончания века. Не знаю, что случилось с теми, кто не вышел. Но думаю, им не позавидуешь, - он рассеянно посмотрел в окно, потом скользнул взглядом по лежащему на столе опроснику и снова уставился на меня. Глаза у него были серые и пустые, как осенние лужи. - Ну так что, вспомнили, кто вас из леса выведет? Мертвая бабушка не в счет. С того света протянуть нить невозможно.
Я махнул рукой. Что за дичайший бред? Ясно, что в хвойном лесу темновато. Но я не собирался бродить до ночи. Наберу грибов, подышу лесным воздухом – и назад.
- У меня есть родная тетя, - солгал я.
- Хорошо, - кивнул чиновник и быстрым росчерком подписал бумагу.
Из кабинета я вышел погрустневший. Не то чтобы этому чудаку удалось меня напугать, но все-таки червячок сомнения уже проник в голову и точил, точил... Не больно, но неприятно, как вгрызшийся в дерево короед. Меня никто не любил. Все родные и близкие умерли или сгинули на проклятой войне. Ни друзей, ни тем более подруг у меня не было. Я хмурый и некрасивый, и женщинам никогда не нравился. Соседи – и те провожали меня недобрыми взглядами, уж не знаю почему. Я не сделал им ничего плохого. Хорошего, впрочем, тоже. Даже на работе я не общался ни с кем, кроме компьютера. Так что, какие уж тут ниточки любви. Откуда?
И нет, не подумайте, это не нытье и не жалость к себе. К одиночеству я привык. Конечно, хотелось иногда душевного тепла. Кого-нибудь обнять во сне. Положить кому-то голову на плечо. Да хотя бы просто коснуться руки, переплести пальцы, заглянуть в глаза, увидеть в них восхищение или сочувствие, нежность, заботу. Что ж... Человек способен вынести и гораздо худшее. Главное, не падать духом, говорил я себе. Ведь я-то жив. Мне повезло больше, чем очень, очень многим. И за это нужно быть благодарным – Богу, случаю, своей судьбе. Я терзал в кармане листок с разрешением, не зная, как поступить. И стоит ли рисковать жизнью из-за такой ерунды, как поход за грибами.
Но следующее утро выдалось таким ясным, теплым, что влага на асфальте быстро высыхала, обращаясь в беловатый пар. А упавшие в лужи рассветные лучи сверкали россыпями драгоценных камней. И страхи мои развеялись, как туман над полями в жаркий и солнечный летний день. Я надел резиновые сапоги, ветровку обвязал вокруг пояса, повесил на плечо корзинку и, ни в чем больше не сомневаясь, отправился в ближайший лес.
Он почти не изменился за те годы, когда действовал запрет на посещение. Разве что стал чуть гуще, отрастил колючий подлесок и затянул мхом и без того узкие тропинки грибников. Я слышал, что зверья в нем почти не осталось. Грибов тоже не было видно. Но мокрые желтые листья налипали на сапоги, мох под ногами влажно пружинил, пахло землей, сыростью и еще чем-то особым, лесным, знакомым с детства. Я словно вернулся на двадцать пять лет назад, когда дышалось легче, а высокие деревья казались стенами храма, и достаточно было коснуться какого-нибудь березового ствола, чтобы ощутить исходящую от него живую силу. Мне даже почудилось, что где-то здесь по-прежнему витает дух моей покойной бабушки или хотя бы какая-то его часть. То, что не распадается и не уходит с земли, а остается в старых вещах, в пожелтевших фотографиях и заброшенных домах, в любимых пейзажах. Ощущение легкой грусти, пожатие невидимой руки. Не знаю, как еще объяснить. Я вдохнул ее полной грудью – эту странную ауру – и выпрямился. И вдруг боковым зрением заметил крохотные шляпки, почти не отличимые по цвету от палой листвы. Солнечно-желтые маслята, размером чуть больше гвоздиков, словно выстроились в цепочку, уводящую вглубь леса. Опустившись на корточки, я принялся их срезать и бережно укладывать в корзину. Очень скоро мои пальцы сделались скользкими от грибного сока и от слизи маленьких шляпок, перепачканными в земле и хвое. Колени ломило – я так и переползал на корточках от одного скопления желтых пятнышек к другому, все дальше уходя в заросли орешника, в хвойный подлесок, в молодой еловый лес. В глазах рябило, а время как будто остановилось.
В какой-то момент мне показалось, что грибы светятся. И только тогда я поднял голову и увидел, что темнота сгустилась. Нет, это была не ночь и даже не сумерки. В вышине, где полоскались на ветру острые верхушки деревьев, по-прежнему сверкал голубой кусочек неба. И только под пологом леса, там, где я стоял, царила тьма тьмущая. Каждая еловая ветка, густо опушенная жесткой черной хвоей, словно изогнутый странный фонарь, светила вниз непроглядным мраком. Я не видел собственных ног, впрочем, и рук тоже, как и всего остального. Так вот ты какая, черная зона!
«Спокойно, - сказал я себе. – Возвращаюсь по своим следам». И, развернувшись на сто восемьдесят градусов, осторожно двинулся назад. «Ничего страшного, - уговаривал я сам себя, дрожащей ладонью отирая со лба холодный пот. – Надо только не отклоняться от прямой линии. Ну не мог я далеко уйти!»
Все знают, как легко потерять направление в темноте. Особенно в лесу, где надо обходить деревья и кусты и перешагивать через коряги. К тому же делать все это приходится вслепую. Так со мной и случилось. Не стану говорить, сколько раз я впечатывался лбом в древесный ствол. Как падал и поднимался. Но я упрямо шел, ступая наугад по чему-то мягкому – понятия не имею по чему именно. Под ногами было черным-черно. А страшный ельник все не кончался, и паника захлестывала разум, как океанская волна. В общем, не знаю, как долго я брел и куда, но под конец, весь исколотый, исцарапанный, исхлестанный ветками, я уронил корзину на землю, а сам бросился рядом и – даже не расплакался, а завыл, как волк. На какой-то момент я, действительно, ощутил себя им – диким хищником, отбившимся от стаи. И, как ни странно, это помогло. Последний раз всхлипнув, я взял себя в руки. Встал и, отряхнувшись наощупь от налипшей на одежду хвои, вгляделся в темноту.
В кромешном мраке, почти сплошном, как глухая черная стена, я увидел – их. Две блестящие золотые ниточки парили в воздухе, тоненькие, как паутинки, и такие же легкие, почти невесомые. Они тянулись хоть и в одну сторону – но не параллельно, а расходясь под небольшим углом.
Конечно, я знал, что меня никто не любит. Но вот же они – колышутся от моего дыхания, блестят прямо перед моим лицом, настоящие, летучие, живые. Животворящий свет, золотое чудо, сотканное в волшебные нити любви. А может, обман, мираж посреди душевной пустыни? Я не стал долго раздумывать и сомневаться – тем более, что выбора у меня не было – и пошел за одной из них.
Я видел ее, продираясь в темноте через колючий кустарник. И когда под лесные кроны ворвался солнечный свет. Она словно протянулась сквозь мое сердце и разгорелась ярче. Сверкающая паутинка вывела меня из леса и провела через поселок, прямо к подъезду моего дома, вернее, к небольшой асфальтовой площадке перед ним. Там бездомная кошка Белла, тощая, по-осеннему грязная и облезлая, играла с березовым листом. И в то же время она словно катала в лапах золотой клубок, от которого тянулась моя путеводная нить. Я глазам своим не поверил. Что хорошего я сделал этой несчастной, разве что кормил время от времени? Иногда гладил, в то время как другие пинали? Один раз купил ей игрушку – маленького шерстяного мышонка, набитого какой-то пахучей травой, то ли мятой, то ли валерианой?
- Боже мой, Белла, - охваченный раскаянием (как часто мы проходим мимо любящих, вместо того, чтобы заглянуть им в глаза!), я подхватил кошку на руки. Неожиданно теплая и мягкая, она прильнула к моему плечу и тихонько замурчала – довольная. Нет, счастливая! – Пойдем.... Скорее пойдем домой! Господи, киса, так ты меня любишь?
Вот и вся история. За зиму кошка отъелась и распушилась, отрастила длинный и густой белоснежный мех. И пусть за окнами бесновался, сотрясая стекла, ледяной ветер, в ее янтарных глазах щедро и жарко плескалось солнце. С Беллой мой дом стал не таким холодным и пустым. И только один вопрос не дает мне покоя. Кто ждал меня на конце другой паутинки? А не пойти ли мне снова в лес, когда наступит весна?
