В Париже на фестивале «Новая волна украинского кино» (Nouvelle vague du cinéma ukrainien) показали фильм режиссера Романа Бондарчука «Вулкан» (Украина, Германия, Монако, 2018 г.). Картина, действие которой разворачивается в Херсонской области, собрала полный зал в парижском кинотеатре Le Grand Rex в субботу, 6 апреля.
«Вулкан» — полнометражный игровой дебют 37-летнего украинского режиссера Романа Бондарчука, который уже прославился своими документальными работами. «Вулкан» показали на полусотне фестивалей по всему миру. Картина получила ряд наград — в Марокко, Индии, Армении, Казахстане и других странах. А ее режиссер в феврале стал лауреатом Шевченковской премии. Фильм создавался при финансовом участии украинского Госкино.
Коротко о сюжете. Если сделать сухую выжимку, то речь идет о приключениях переводчика из киевского офиса ОБСЕ по имени Лукас, который попадает в передрягу на границе с Крымом. Лукас теряет коллег по ОБСЕ, машину, деньги, телефон, документы и сам теряется в херсонских полях — в искаженном и анархичном мире. Переводчик, переживающий кризис среднего возраста, оказывается случайным гостем в доме дяди Вовы, который то продает «молекулярный клей», то сдает металлолом, то крепит ложку на лоб. Лукас чувствует себя в этих степях совершенным чужаком, но проходит через «обряды инициации»: дискотека в общежитии, драка «село на село», поиски клада на дне водохранилища, несколько дней в яме посреди сухих полей, влюбленность в кудрявую «русалку».
Мир украинской провинции оказывается настолько же странным, насколько и очаровательным — с его мифологией, юмором, гротеском, напевностью. Все это создает удивительную глубину и затягивает с головой как «иностранца» Лукаса, так и зрителей фильма «Вулкан».
Картину снимали в Бериславе — городке в Херсонской области на берегу Каховского водохранилища. Все события вдохновлены реальной жизнью юга Украины и его мифологией. Как рассказывает Роман Бондарчук (кстати, уроженец Херсона), фильм начинался как документальный. Персонаж дяди Вовы, например, списан с конкретного местного жителя. Реальный и ирреальный миры в картине Бондарчука склеены не иначе как «молекулярным клеем» — швов не видно совсем.
Режиссер Роман Бондарчук в интервью RFI рассказывает о мифах и легендах херсонских степей, о вопросах от зрителей на Западе и своем видении патриотического кино.
RFI: Что вы хотели рассказать о жизни юга Украины в фильме «Вулкан»? Что вам самому в ней больше всего интересно?
Роман Бондарчук: Хороший фильм нельзя рассказать. Хороший фильм — это опыт, некая эмоция, попытка транслировать то, что ты чувствуешь, а не то, что ты рассказываешь. Меня всегда привлекала мифология украинского юга. Я всегда пытался понять — чем эти люди живут, как они мыслят, что кажется им ценным. В процессе документальных съемок, встреч, разговоров мне начала открываться эта их способность мифологизировать. Там смесь какой-то совершенно древней культуры (песен), советской культуры (все эти колхозные частушки, странные анекдоты) и новейшей истории. Все это уживается, пересекается.
Для меня это так и выглядит — магический реализм. Тебе рассказывают, что на полевых работах, на арбузах мы работали, а над нами летал вертолет. Так, наверное, это налоговая нас считала с неба. У них это связывается в такой рассказ. Или вот ребята у нас снимались, они работают в охране полей. Они сидят в засаде и ждут комбайн-призрак, который может явиться и выкосить поле ночью. Этому есть объяснение: комбайн принадлежит более влиятельному фермеру, который может ночью скосить поле менее влиятельного фермера. Но комбайн так и называется — комбайн-призрак. Его ждут, на него нападают, если он появляется.
Как вам кажется, насколько этот фильм понятен зрителям на Западе? Вы общались с ними? Какие вопросы они вам задают? Спрашивают ли, например, — а кто вообще эти люди, которые украли Лукаса и посадили его в яму? Зачем они это сделали?
Нет, такого вопроса, кстати, не задавали. Понятно, что это охранники этих полей, и что они как бы следят за порядком. И все, что им кажется выпадающим из их представлений о порядке, они бросают в яму.
Фильм по-разному воспринимают. Например, у нас была премьера в Карловых Варах. Там все всем понятно и смешно, потому что они тоже были в советской оккупации и знают все эти особенности: что на заправках может быть плохой бензин, а милиция не всегда тебе поможет, а иногда даже умножит твои проблемы.
А, например, в Германии люди спокойнее на это смотрят. Они вообще всегда исследовательски на все смотрят. И там был хороший вопрос — как в Украине распространяется хаос? Как он устроен? В провинции его больше, чем в центре? Или это другая структура? Меня позабавило, что они пытаются даже на хаос наложить какую-то свою логику и понять, как он распространяется. Я не нашелся, что ответить. Мне кажется, что и в центре есть хаос, и в провинциях, и как-то его измерить невозможно.
Были и очень эмоциональные показы, например, в Ванкувере. Люди со слезами на глазах остались после финальных титров. Оказалось, что там одна из зрительниц — крымчанка. Она уехала оттуда, когда там начались все эти события — захват, оккупация. Она увидела родные места, вспомнила родных людей, начала спрашивать — когда это все закончится, когда все снова будет как прежде.
То есть все зависит очень от людей, которые приходят, но мне кажется, что какие-то основные слои считываются везде. Если совсем отстраненно на это смотреть, то это ведь приключения переводчика, который оказался в незнакомом месте, не в своей тарелке.
Как вы относитесь к сравнениям с Кустурицей и Дэвидом Линчем? Вы упомянули магический реализм. С каким режиссером или писателем вы бы сравнили свое творчество? И нужны ли вообще такие сравнения?
Я не против таких сравнений, но, конечно, я не думал ни о ком из них, когда снимал этот фильм. Есть даже комментарии, что это похоже на Тарковского — вот эти все гуляния у реки. На самом деле одним из бизнес-проектов прототипа, с которого мы частично списали характер Вовы, была дискотека в местном парке. И однажды он на этой дискотеке сделал конкурс стриптиза. Людям так понравилось раздеваться, что они бегали по парку голыми до поздней ночи. По сути эта сцена — это история про голых людей после конкурса стриптиза, а не цитата из Тарковского, как многим кажется.
Мне нравятся сравнения с Дэвидом Линчем, я очень люблю этого режиссера. Мне нравятся сравнения с Феллини, безусловно. Он снимал кино так, как ему хотелось. Он плевал на все эти искусственные разделения на зрительское и авторское кино. При этом люди это все охотно смотрели и принимали. Поэтому он, конечно, очень большой для меня образец.
А Кустурица, мне кажется, — это совсем другая эстетика. Она намного более сальная что ли, перченая. У нас все тоньше.
Фестиваль в Париже называется «Новая волна украинского кино». Могли бы вы назвать, скажем, три основные черты молодого украинского кино?
Мне кажется, оно становится все более универсальным. Люди начали ездить, учиться, как-то встраиваться в мировой кинопроцесс и сопоставлять себя с ним. Уже нет изоляции, которая была здесь довольно долго.
Эти фильмы стали лучше, понятнее, качественнее, начали говорить не только на какие-то исторические темы, а начали искать сложные ответы на сложные вопросы, мотивировать зрителей включать критическое мышление. Мне кажется, что в игровом и особенно в документальном кино в Украине происходят очень интересные процессы.
Считаете ли вы свой фильм патриотическим? И как вы определяете для себя понятие патриотического кино?
Безусловно, я определяю его как фильм патриотический. Потому что мне не все равно, что происходит с моей страной и что происходит с той частью страны, которая сейчас в самой большой зоне риска — рядом с Крымом. Никто не знает, что будет дальше и на чем остановится блокпост, который отделяет материковую Украину от оккупированного Крыма.
Мне кажется, что этот фильм одновременно и критический, потому что, мне кажется, недостаточно внимания мы уделяем этим людям. В плоскости информационного продукта, фильмов, телепродукта, газет, радио, книг они в большей часть пребывают все-таки под влиянием российских продуктов. Эти продукты часто очень токсичны и занимаются прямой антиукраинской агитацией. Я считаю, что нам нужно как-то с этим разбираться и сделать так, чтобы у них был выбор. И чтобы все понимали, что это за земля и почему за нее стоит и нужно бороться.
Ну, а как вы определяете понятие патриотического кино и вообще патриотизма?
Кино, как и все искусство, не дает ответов на вопросы чаще всего. Оно ищет какие-то проблемные вещи и пытается их как-то проговорить. Чтобы что-то улучшить, это надо сначала осознать. Мне кажется, что мы — режиссеры, художники, журналисты, композиторы — занимаемся тем, что осознаем и проговариваем. Я надеюсь, что это ведет к улучшениям.
Последний вопрос, который я не могу вам не задать, потому что парижский фестиваль проходит между двумя турами президентских выборов в Украине. Не исключено, что президентом может стать актер без опыта в политике. Как вы, как режиссер, относитесь к президенту-актеру?
Мне очень сложно это комментировать, мы занимаемся совершенно разными вещами. У нас совершенно разные представления о том, что такое культура и как должно взаимодействовать общество. Мне кажется, что те продукты, которые делают эти люди, они абсолютно устаревшие, постсоветские и по своему духу совершенно не актуальные. Это какой-то шаг назад и разворот в обратную сторону. Мне было бы грустно, если бы он начал решать, как жить стране дальше и как развиваться культуре, в частности.
