Год за годом Серж, становившийся Серегой, Сергеем и, наконец, Сергеем Павловичем, говорил, а его жена Танечка, становившаяся, соответственно, Танюхой, Татьяной и вплоть до Татьяны Степановны, думала о своем. Она знала, что ему нужны не столько собеседники, сколько слушатели, почти полное отсутствие которых наполняло его гражданской горечью. Горше этой горечи у человека, имеющего что сказать обществу, быть не может – так объяснял он своё постоянно пониженное настроение.
Она это понимала, потому что читала не меньше, чем он, и уж что-что, а состояние лишних русских людей: Печорина, Онегина, Обломова и кого там еще представляла себе отчетливо - до поры до времени даже сочувственно.
В некоторые политические дни вроде дня Конституции, Первого мая Пасхи он говорил не только во время приема пищи, но и в промежутках.
Читала она не меньше, а зарабатывала с известных пор заметно больше, чем он. С тех же пор, как ни странно, у нее стало, чего раньше не наблюдалось, хватать времени на всё: и на работу, и на домашние дела, и на мероприятия в Историческом музее, и на фитнес. Само собою разумеется – на машину, в которую он садился только пассажиром и в крайних случаях.
Он рано облысел, но, к счастью, не прибавлял в весе, она тоже следила за собой, чему убедительно служил и фитнес.
Речи свои он строил по-платоновски: не спрашивай, но отвечаем.
- Задаю вам, атеисту, встречный вопрос: почему воровать не надо? Атеист должен красть, убивать, насиловать, грабить, лгать. Это вытекает из его теории.
Или:
- Задаю вам, либералу, простой вопрос: почему вы думаете, что я против свободного рынка, частной собственности и прочих ваших ценностей? Только на том основании, что я против их абсолютизации? Чего я хочу? Я хочу, чтобы человека эти общественные условия не портили, ибо дальше ему портиться уже, пожалуй, некуда. Надо что-то делать. Мы зажрались. Да, даже в России. Пора вспомнить о человечности. Пора думать, как этой задаче подчинить общественные отношения, тем более, что вы верите в прогресс, не так ли?
Она сама удивилась, когда её потянуло его дразнить, а по ходу и отвечать ему серьезно.
- Мой отец, - сказал он однажды, - был невероятно порядочный человек!
- А мать просто порядочная? – вдруг спросила она.
Он не поверил своим ушам и тут же поделился давним подозрением:
- Ты меня совершенно не слышишь!
- Если совершенно, то как я услышала, что твой отец был невероятно порядочный человек?
- Ты стала абсолютно нетерпимой ко мне.
- Если абсолютно, то почему вот лежу в одной комнате с тобой и, пусть через стол, общаюсь на животрепещущие для тебя, а для меня совершенно, - она налегала на слово «совершенно, - пустопорожние темы?
На следующий или в один из следующих дней, во время завтрака, она испортила ему настроение своим ответом на его вопрос атеисту - ответом тем более чудовищным, что в этот раз речь шла совсем о другом, а именно об особенностях диатрибы в древности и в настоящее время.
- Считаешь, стало быть, - сказала она с виду задумчиво, - что страх Божий как-то сдерживает людей, склонных к плохому поведению? Я таких не встречала, но продолжаю надеяться. Не встретила также ни одного, кто жил бы по Христу – и вот на такую встречу давно не надеюсь.
- Да на что же тогда надеяться?! – вскричал Сергей Павлович и побежал в свою комнату: молиться, догадалась она.
В следующий раз у неё было чуть больше времени, и она выложила ему свое давнее наблюдение над такими, как он, русскими мыслителями. Дескать, русский мыслитель, особенно сын отечества, не может высказываться о злобе дня, не привлекая своих великих предшественников. Он должен показать внимающим, но и самому себе, что знает все перипетии отечественной общественной мысли прошлого: какие были журнальные партии, веяния, кто с кем спорил, объединялся и расходился. Первые западники и славянофилы, унявшиеся довольно быстро, были бы изумлены, узнав, что и сегодня существуют их последователи и сражаются друг с другом не совсем на жизнь.
- Современного немца, который для обсуждения чего-то злободневного привлекал бы, например, «Письма к немецкому народу», ты можешь встретить? А вот его русского коллегу, который не просто толкует об отечественном двойнике или подражателе Фихте, а придает его писаниям почти магическое значение, встретить легко. Один вот обиженно сопит перед мной. Думает, что таким образом может повлиять на своих нынешних противников. Считает, чудак, что для них, а заодно и для всего заблудшего человечества, этот поводырь так же убедителен, как для него самого. Есть ли в русских анналах что-то не такое двусмысленное и бесплодное, как проповеди Толстоевского?
- Что ты сказала? Толстоевский?! Так над ними еще никто не издевался!
- Это не я. Это один немец. Заходит в книжный магазин и спрашивает что-нибудь Толстоевского. Никакого издевательства. Решил, что это один гений. Году в двадцать каком-то. У немцев тогда была в моде русская литература. С ума по ней сходили.
- Откуда ты это знаешь?
-Я всю жизнь набираюсь знаний.
- А я чего?
- Тоже набираешься, но не знаний, а подтверждений нравящихся тебе идей.
- Допустим. Но чем плохи эти идеи?
- Ничем. Разве что тем, что они давно не идеи, а штампы, пошлости. Проповедники хреновы. Вероучители… Остряки: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?». Достоевские искали истину? Нет, они только думали, что её ищут, а на деле, спасибо им, просто изображали психические состояния, характеры и типы, в том числе и самих себя…
- Неужели ты будешь отрицать, что, если бы русские верхи в свое время прислушались к Федору Михайловичу и Льву Николаевичу, то их бы не перестреляли в 1917-ом и последующих годах?
- Их бы перестреляли еще раньше. Достоевский писал не как-нибудь, а кровью сердца: «Константинополь должен быть наш!». Эту цель и поставил перед собою царь, когда решил вступить в Первую мировую войну. Толстой тоже писал не как-нибудь, а кровью сердца, что частное владение землей есть преступление. Ему тоже вняли через три года… В общем, ты мне опостылел своими страданиями о человечестве. А в действительности страдаешь об одном: что не ты управляешь человечеством, особенно Россией.
- А тебе абсолютно никогда не хотелось поуправлять хотя бы Россией?
- Никогда.
- Почему?
- Подумай.
- Всю жизнь думаю эту мысль о тебе и не додумался ни до чего.
- Мне не хочется управлять, потому что я знаю, что миром никто не управляет. У меня нет конкурента, понимаешь? Я не вижу соперника, чье место хотела бы занять. Ты же уверен, что есть те, что управляют, ты им завидуешь, ревнуешь их к твоему Богу.
- Ох, милая, скорее, к Сатане, - иногда у него получалось таки не лезть за словом в карман. В бытность студенткой ей это нравилось.
- Всё равно. Горюешь, что никак не займёшь пост управляющего Вселенной.
- Но если даже в чем-то так и есть, разве это не интересно?
- Мне не интересно. Ты мне стал скучен. Ты начитанный невежда. Скучный псих. Зациклился на двух бредовых идеях: что нужен Бог и что деньги – зло.
- Не деньги сами по себе, не деньги сами по себе! Неужели ты этой моей мысли за всю жизнь не уловила?
- Твой Лев Толстой говорил, что сами по себе.
- Я за умеренность и доброту. Если бы люди были добры и умеренны, капитализм не вызывал бы у меня никаких возражений.
- Очень ему нужно твое мнение о нем. А-у, капитализм, ну что, ты соскучился, не слышав целую ночь мнение о тебе моего благоверного?
Это уже было толчение в ступе, и она от него ушла, сказав на прощание:
- Ругательное слово «консьюмеризм» выдумал такой же дурачок, как ты, из легиона социальных критиков. Ненавижу!
Сергей Павлович прислал мне свой пятитомник и выдержки из дневника, который ведет всю жизнь, записывая почти ежедневно, в основном, свои мысли и претензии к сильным мира сего по тем или иным поводам. Личной и семейной жизни касается вскользь, характеризуя, в основном, жену. После её ухода он подверг свои записи последнего времени тщательному исследованию и установил, что дерзить она начала буквально через несколько дней после того, как стала посещать женские курсы по евроремонту «Сделай сама!». Не забросив, кстати, ненавидимый им фитнес…
Просматривалась связь её выходок с разделами учебного материала. Апология атеизма - отделочные работы. Нападки на Толстоевского - электрооборудование. «Письмами к немецкому народу» отхлестала его, когда проходила сантехнические работы. Как-то за ужином она поинтересовалась, знает ли он, как устроен унитаз, какой там секрет – отдает ли он себе отчет, что это одна из вершин англо-саксонского инженерного гения.
- Там что ни деталь, то чудо. Взять хотя бы гидравлический затвор. Он устраняет даже твои запахи.
«Я отставил свой кофе и прямо сказал ей, что она опустила мою бедную голову в унитаз, - записал он. – Она не смутилась! Она снисходительно мне сообщила, что это английское слово означает «единство» и что в 1884 году это «единство» получило золотую медаль на Лондонской международной выставке как образец «единства и устремления». Чтобы окончательно унизить меня и зная мою слабость всё принимать на свой счет, она написала на салфетке это гадкое слово: «UNITAS».
Эту салфетку он вклеил в свой дневник.
