Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет, российская нация пока блуждает по сильно пересеченной местности и по разным климатическим зонам уже тридцать лет — если отсчитывать этот процесс от «конца истории» по Фрэнсису Фукуяме. От революций разнообразной степени бархатности в Восточной Европе, от «транзисторной демократии» в СССР — первых выборов, первого Съезда народных депутатов, от разрушения Берлинской стены.
История действительно закончилась. Но началась новая, причем довольно быстро — сам Фукуяма в своей последней книге назвал главное слово, характеризующее это начало — «идентичность», ее новые поиски, напоминающие, впрочем, изобретение велосипеда и свидетельствующие о том, что никаких уроков истории не существует.
Некоторая, деликатно выражаясь, специфичность развития России, выделявшая ее из ряда других стран бывшего советского блока, уже не кажется столь размашисто впечатляющей на фоне орбановской Венгрии и Польши Качиньского. И это несмотря на наличие все еще мощных институциональных якорей для восточноевропейских стран в виде ЕС, НАТО, ОЭСР и проч.
Место жидо-масонского заговора прочно занял Джордж Сорос, массы интенсивно «трампизуются», но не нам, получившим по результатам голосования в парламент еще в 1993 году партию Жириновского на первом месте, удивляться этим процессам. У нас-то конец истории не успел даже толком начаться — оборвался на полуслове…
А вот что было в 1989-м, так это целеполагание. Причем не просто на негативной основе — выйти из коммунизма, хотя это был мощнейший стимул, позволивший происходившее везде, даже в Советском Союзе, назвать революцией.
Но и на позитивной: в целом же понимали, чего хотели — рынка и демократии, достижения с помощью этих инструментов не только личного благосостояния, но и личного достоинства. И то, и другое в теории должны были дать свобода и возможности выбора --сортов колбасы и сортов политиков.
Но в результате, спустя годы, сработала мышечная память — политиков стали выбирать таких, какими их запомнили в последние годы перед «концом истории» — пожестче, поконсервативнее. И колбасы бы такой, как была раньше, до, в терминах чеховского «Вишневого сада», «несчастья». Эти сугубо ретроспективные желания особенно пикантны, если учесть, что в «золотом веке» колбасы-то не было. Почти никакой. Не вся же нация имела доступ к распределителям, а теперь многим кажется, что вся.
Те революции были буржуазными, если даже и выдавались за социализм с человеческим лицом. В сущности, 1989-й был своего рода ремейком — более удачным — 1968 года. Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе, сказал один классик в переводе другого классика. И то, что в 1968-м было мятежом (а в иных странах просто подземными толчками недовольства), в 1989-м стало победой буржуазной революции, он же «конец истории», отложенный на два десятилетия.
У «конца истории» было еще одно свойство: народы на время, притом, что революции несли все черты национальных, отбросили любые мессианские идеи. Мессианство связано не только с национализмом, но и с имперской идеей. А тогда от империи бежали не только «окраинные» нации и страны, но и Россия с новой нарождавшейся исторической общностью — россиянами. То есть по сути — бежала от самой себя. Как хорошо быть такими, как все — то есть нормально жить, а не питаться собственным величием, которое оказалось лишь горой металлолома, из которого можно пулять, но пулять не в кого. В 1992 году, согласно данным тогдашнего ВЦИОМа, впоследствии Левада-центра, 80% респондентов говорили: русские — такие же, как другие, и лишь 13% толковали о величии и особости нации. Это и была найденная, обретенная, выстраданная идентичность.
Но очень быстро все поменялось, понадобилась компенсация за трудности транзита, выбора и свободы. Зимы ждала, ждала природа: народ стал, если угодно, «путинистом» за несколько месяцев до Путина — в марте 1999-го великой и особой нацией русских (точнее было бы сказать уже — россиян) считали 57% респондентов. Мы такие же, как все — с этой мыслью соглашались уже 36% опрошенных. К 2018 году этот показатель остался почти идентичным. Ощущение величия-2018 тоже недалеко ушло от величия-1999 — до 62%.
С ощущением великой державы анамнез несколько иной: оно росло, но зигзагообразно. Резкий рост за год, с 1999-го по 2000-й с 31% до 53%. Но потом начался восстановительный экономический рост, на нефти стал расти новый средний класс со среднеклассовыми же приоритетами, и величие на этом фоне стало как-то меркнуть и забываться.
Дно было достигнуто в 2005-м (30%), когда все было хорошо и стабильно, включая даже равноудаление олигархов и демократов. А зачем они, если и так все прет и колосится.
Стабильность, как фотоснимок, требовала «закрепителя» в виде вполне созревшей имперско-патриотической риторики. И гордость за державу пошла вверх, чтобы в период президентства Медведева, когда страна забыла о том, что она собирается стать great again, погрузившись в изучение гаджетов — не до имперских химер было. Ну, а потом всем напомнили, кто мы такие, откуда пришли, как были унижены и кем. Величие стало напоминать Эверест, а со снижением экономического роста, реальных доходов и ослаблением курса рубля компенсаторное ощущение великой державы побило рекорд в ноябре 2018-го – 75%. Мы унижены пенсионной реформой, мы готовы показывать кукиш властям на региональных выборах, но величие-то наше никто не отменял..
Жили лучше, величие отступало, стали жить хуже — величие распухало.
В 2003-м, на волне экономического роста, 32% стали стыдиться отставания от Запада. В 2018-м, когда рост напоминает крокодила из анекдота, который летает «нызэнько-нызенько», этого отставания стыдятся всего 24%, тем более, что Запад нам не указ и вообще супостат.
И вот, как говорилось в одном советском фильме, стою я — простая русская баба — и думаю: а что дальше? Чему учит опыт тридцатилетних блужданий и раздумий, флирта одновременно с капиталистическим профитом и традиционалистскими скрепами? Стою, в отличие от 1989-го, без руля, ветрил, цели, ориентиров. Забыли, откуда шли, не поняли, к чему пришли. Хотя флаги и хоругви в руках держим крепко.
Можно только позавидовать себе самим — тем, тридцатилетней давности. С вдохновением и иллюзиями, которые больше не повторились и не повторятся. С пониманием, причем все углубляющимся, потому что тогда читали книги и журналы, как никогда потом, откуда пришли. Именно в 1989-м совершенно иначе трактовали историю — Съезд народных депутатов дал политическую оценку пакту Молотова-Риббентропа и вторжению в Афганистан. С видимой — казалось, только руку протяни — целью.
Нет исторических уроков 1989 года. Очевидно только то, что его наследие, в том числе интеллектуальное, эмоциональное, моральное, промотано. Приходится начинать все сначала.
Андрей Колесников
