ВОТ ТАК ВЫГЛЯДИТ ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА АЭРОПОРТ В НОВОЙ РЕДАКЦИИ (АЛЛЫ ХЕМЛИН).
(Если у кого-то есть под рукой книга старого издания, можете найти этот эпизод. Вторая Глава.Сравните. Очень интересно. Редактировать все можно до бесконечности, кроме свидетельства о смерти.)
Он помнил, как ездили за грибами по выходным в Тверскую
область, за двести пятьдесят километров от Москвы, четыре
часа туда, четыре обратно. Чтобы посидеть на берегу реки,
поглядеть на низкую приземистую церковь с проржавевшей
крышей на другой стороне. Чтобы есть вкусные Ксюшины
пироги с капустой и закатанные ею же в особом сладком
маринаде хрустящие огурчики, запивая завтрак на траве горя-
чим кофе из Ксюшиного термоса и чаем «Лапсанг сушонг» из
термоса Алексея.
Ксюша, смеясь, отодвигалась, говорила, что
его чай пахнет портянками. И что она понимала... в портянках?
Незабываемые поездки на его «тихую родину», как говорил
Алексей, цитируя любимого Николая Рубцова.
Сидели расслабленные, спокойно счастливые на берегу, в том
самом месте, где Алексей десятилетним пацаненком
переплывал речку, гребя одной рукой. Как Чапаев. В другой
руке, высоко поднятой над головой, он держал корзинку с
одеждой и кедами, связанными между собой шнурками.
Переплыв стометровую речку, уходил на целый день в
бескрайний сосновый лес, собирал грибы, ел ягоды, пил
ледяную воду из ручья.
На исходе дня, когда солнце отбрасывало от корабельных сосен длиннющие тени, с полной корзинкой садился на горячий
от солнца сухой белый мох, вываливал сокровища, сортировал
грибы по ранжиру и аккуратно укладывал назад, один к одному.
На донышко - большие, кривые и невзрачные, с отломанными
шляпками, потом - самые крепенькие, а самые маленькие и
красивые — сверху горкой. И уже на готовый натюрморт клал
для красоты веточку малины с сиреневыми, набухшими соком
ягодами.
Он знал в лесу каждую тропинку, каждый ручей и пригорок,
знал наперечет грибные места - где растут подосиновики, где
белые, где лисички, где хрустящие рыжики с зеленоватой
шляпкой и рыжей каплей на срезе. Знал, где наестся черники,
где встретит змею, где — лося, где почувствует резкий, как в
страшной сказке, запах настоящего зверя — медведя.
Однажды видел на другой стороне болотца, как мишка
деловито и обстоятельно объедал малинник. Алеша стоял как
вкопанный, не в силах двинуться, завороженный огромной
ярко-коричневой шерстяной спиной зверя метрах в тридцати—
сорока.
Вечером, выходя из леса, он встречал сидящих на берегу в
ожидании перевоза деревенских баб в платках и длинных
платьях, пестревших, как одеяла, разноцветными заплатами.
Рядом стояли трех- и пятилитровые жестяные бидоны, полные
черники и голубики, которую они называли как-то неприлично
— гонобобель.
Среди баб, бывало, затесывался мужик, дед Комар (Комаров).
Длинный, худой, как жердь, глухой, летом и зимой он щеголял в
одной и той же гимнастерке и казачьей фуражке образца 1914
года. Несмотря на старость и немощность, он сохранял воен-
ную выправку. Дед Комар воевал «на германском фронте»
Первой мировой и был «отравлен газами».
Подслеповатый старик набирал огромную корзину червивых и
трухлявых разноцветных — желтых, красных, синих и
коричневых — сыроежек, только их он и мог различить под
ногами. Ими и кормил корову с теленком.
Так они все и сидели, час-другой, на крутом песчаном берегу.
Дожидались, пока их заметит одноногий перевозчик Николай,
опиравшийся на костыль (точнее, ноги у Николая было две,
только одна - сделанная из куска дерева).
Вот заметит их Николай и неторопливо, будто раздумывая, надо ли, погребет-покатит в нужном направлении на длинной и широкой, некрашеной, а лишь промасленной и вкусно пахнущей дегтем плоскодонке. Он брал за перевоз по гривеннику с каждой бабы и ничего с Комара и Алеши.
Перед переездом дядя Коля неизменно устраивал
представление на противоположном берегу с
пританцовыванием вокруг костыля и с протяжным криком: «А
где вы зимой-то были-и-и-и-и-и-и?».
Дядя Коля веслил короткими гребками, не наклоняясь ни
вперед, ни назад, с прямой, как доска, спиной. Плыли минут
десять, не меньше. Бабы, от которых вкусно и маняще пахло
потом, молоком и немножко мочой, смеялись и просили Алешу
спеть. Голос у него был громкий и не по-детски сильный. Он с
удовольствием и растяжкой пел «Из-за острова на стрежень»,сам толком не понимая, о чем поет.
Широкая речка эхом несла заливистое пение вниз по течению,
навстречу закату. Сидящая рядом баба лет тридцати —
тридцати пяти гладила синей от черники рукой его жесткие
кудри. Добрая мягкая рука, пряный женский аромат, ощущение
теплоты богатого плотью, упругого бедра, прижимающегося к
его костяшкам, — одно из самых сильных сексуальных
переживаний детства.
Хотелось бесконечно долго плыть в лодке с этой бабой,
уткнуться ей в колени и не расставаться никогда!
Вот это и была «тихая родина». Речка, грибы, ягоды, запах
водорослей, медведь с играющей то жиром, то мышцами
лоснящейся спиной, теплая баба, запустившая пальцы в его
шевелюру...
Уже став отцом и рано, словно в одночасье, дедушкой,
Алексей, сколько ни старался, не сумел понять: как родители,
приезжавшие в отпуск его навестить, разрешали плыть одному
через широкую холодную речку и проводить целые дни в
дремучем-предремучем лесу. Как отпускала его одного добрая
бабушка Полина Трофимовна?
У нее Леша жил все лето и должен был против воли париться
по субботам в выстланной соломой свежепротопленной печи, из
которой только что выпорхнули почерневшие от сажи гуси-
лебеди. До сих пор он помнил запах керосинки с
промасленным фитилем.
Электричество провели в их деревню лишь в 1976-м. Деревня,
веками стоявшая на крутом берегу реки Медведицы, потихоньку
вымерла, как тысячи других деревень в округе, не дождавшись
газификации всея Руси в счастливое и тучное газпромовское
времечко.
Обезлюдела местная жизнь страшно. Сначала мужиков
повыбила война, потом те, кто выжил, спились. Потом сдохли
тощие колхозные коровы. Потом зажмурился и колхоз. Потом
вечные бабы, одни на крутом берегу, перебрались-таки кто на
кладбище, кто в город к детям.
Деревня сама теперь напоминала погост. Церковь – и та
умерла — дверь сорвана с петель, запаутиненные остатки
стекол в кривых рамах со ржавыми решетками, прямо из
купола тянется тщедушная березка.
В общем – «тина теперь да болотина там, где купаться любил;
тихая моя родина, я ничего не забыл».
