В субботу, 4 февраля 2017 г., не стало Георгия Тараторкина. Ему было 72. В последние годы он много болел, мало где появлялся, но, как всегда, вопреки законам болезни и жизни, все верили, что обойдется.
Если бы Георгий Георгиевич не сыграл ничего, кроме Раскольникова в кулиджановском «Преступлении и наказании», все равно все были бы счастливы — начиная с Достоевского и кончая отечественным кино. У его Раскольникова был только один недостаток — он оказался таким точным попаданием в образ, что не вызвал ни малейших споров и дискуссий. Это был Раскольников для всех — не нашлось, кажется, никого, кто бы усомнился в том, что это — единственный возможный Раскольников.
Тараторкин со своей утонченной красотой и интеллигентностью принес в наш кинематограф тревожную печаль, нездешнюю изысканность и нервозность аристократа. Это был вечно оголенный нерв, без устали бьющаяся жилка на виске, сомнения и рефлексии, но без крика и без шумного надрыва, как и полагается интеллигенту. Ему бы вообще всего Достоевского переиграть, и одного Достоевского не хватило бы, надо было бы специально для Тараторкина еще одного выдумать. А он сыграл только Раскольникова в кино, а в театре — тоже Раскольникова в «Петербургских сновидениях», а еще Ивана Карамазова и Ставрогина. Раскольников стал мощным и, кажется, единственным попаданием — больше ни советское, ни российское кино в Тараторкина «не попадали», он словно не давался ему, всегда оказывался то ли выше, то ли в стороне со своей непостижимостью, кино словно обтекало его, не умея зацепить. «У него в глазах отражается небо», — сказала про него Раневская.
Кажется, режиссеры его даже боялись, потому и не приглашали. Тараторкин был как-то слишком уж особняком. Аристократов в советском кино практически не было, на интеллигентов — настоящих, не киношных — спрос тоже был невелик. И после Раскольникова Тараторкин хоть и снялся еще чуть ли не в сорока фильмах, а роли по его размеру так и не случилось. Это не его беда — это беда нашего кино, не сумевшего справиться с Тараторкиным. С театром лучше сложилось, удачнее — там его необычность как раз оказалась в чести. Пока не переехал в Москву, в свой ленинградский период блеснул на сцене ленинградского ТЮЗа отменным Гамлетом — несчастным, долговязым, тощим маменькиным сынком. В Москве, в театре им. Моссовета из всех своих оголенных нервов соткал Ивана Карамазова, в театре им. Пушкина — Ставрогина. У него поразительным образом получалось «до полной гибели всерьез» без внешней экзальтированности даже там, где, казалось бы, крик и эмоции так и просятся наружу. Тараторкин во всех ролях был такой «вещью в себе», он играл недосказанность как никто другой.
Он был ленинградцем, настоящим ленинградцем — из тех, кого до этого называли петербургской интеллигенцией. И до конца жизни Георгий Георгиевич называл Питер «Ленинградом». И когда ему говорили, что такого города нет, он злился: «Есть, такой город, есть!» Для него это был момент памяти, незабвения трагической истории. И долго потом не мог решиться уехать из своего Ленинграда в Москву — до мозга костей был питерский. И даже в Москве таким остался — осколком того, старого Петербурга-Ленинграда, который когда-то рожал, растил, лелеял людей такой вот тихой красоты. Тараторкин всю жизнь считал, что обязан Питеру, питерскому театру, питерским людям. Особенно Зиновию Корогодскому, который — с какой вдруг стати, казалось бы — обратил внимание на тощего юношу-осветителя в местном ТЮЗе. И взял себе в ученики. Люди тогда еще умели видеть. Тараторкин потом всегда говорил своим студентам, называвшим его «отцом родным»: «Не знаю, отец ли я вам, но то, что Корогодский ваш дед, — это точно». Он до такой степени был предан своему ленинградскому ТЮЗу и Корогодскому, что поначалу отказался сниматься в «Преступлении и наказании», сказав: «Я не могу подвести театр», чем поверг Кулиджанова в изумление. 22-летний мальчишка отказывается сниматься у классика — это ж надо додуматься! Пришлось Кулиджанову договариваться с руководством театра самому. За что ему большое от нас спасибо.
А в новые времена Тараторкин оказался не нужен кинематографу со своей утонченностью — нет у российского кино ни желания, ни необходимости ловить нерв, лелеять утонченность. Жилка больше не бьется, нерв утих.
