В новогоднюю ночь мы ехали в Венецию из аэропорта на водном такси. Химерический город надвигался из воды, было очень тихо, дома, в которых почему-то не горел свет, стояли, как призраки. Один тускло маячил Летучим Голландцем и вызывал неподдельный ужас. Абсолютно все было частью театра, и даже складки воды дрожали неверной декорацией. Нереальность пугала и притягивала.
Мы заплыли в узкий канал, и гребцу пришлось отталкиваться руками от стен домов. Появилась тень женщины в плаще и исчезла. Вода поглощала звуки, вдруг неожиданно слева оказалась дверь зеленого цвета, выходящая прямо в воду. Не к воде, а в воду, то есть если открыть ее — вода неминуемо польется внутрь.
— Наверное, они открывали эту дверь, чтобы смывать кровь заколотых любовников, — мудро решил мой сын.
— Или неверных любовниц, — добавила я про себя.
Эротичность города проникала в тебя сразу, заставляя мечтать о поцелуях украдкой, черных плащах, масках, погонях и легких касаниях ненароком — тех, от которых вздрагиваешь всем телом и потом помнишь всю жизнь...
Лодка ушла, и мы остались одни — как за кулисами театра после спектакля. Сто раз мы прошли по одному и тому же месту, отыскивая нужный дом, — дом водил нас за нос и прятался, словно одетый в маску участник бредового карнавала.
Рано утром, чуть забрезжило, пробравшись вязью каналов и улочек, мы вышли на пустую без людей и голубей площадь Сан-Марко и захлебнулись от внезапно окружившего простора. С другого конца площади сказочным заморским кружевом манил знаменитый собор.
Есть только еще один город на свете, дающий возможность захлебнуться внезапным простором. Там тоже можно пройти вязью каналов и улочек, увидеть вдалеке иглообразный золотой шпиль, нырнуть под желтую галерею, соединяющую Эрмитаж с Эрмитажным театром, и, отпрянув, замереть от неожиданно появившейся воды и открывшегося невского пейзажа с Биржей и Ростральными колоннами.
Следующее движение души было — благодарность царю Петру за дерзкий жест и безумную отвагу. Только неистовый храбрец мог решиться повторить Венецию в склизких балтийских болотах.
Дело ведь не только в соотношении воды и суши — дело в соотношении красоты и уродства.
В этих двух городах оно идеально.
В Венеции становится понятно, почему Бродский приезжал сюда семнадцать раз. Он приезжал в поисках прошлого. Все сошлось — Венеция, будучи первичной, стала для него копией Петербурга.
Призрачность двух городов, прожилковатость рек и каналов, венозность улиц, сталь сизой дымки, капиллярность проулков и линий, голубая кровь воды — все общее.
Со знаменитого моста Риальто я смотрела на воды Canale Grande, на снующие по нему катера и медленно движущиеся гондолы. Ненатуральность гондол издали незаметна, вечен жест стоящего на носу гребца. Сквозь серое небо внезапно пробьется луч солнца, осветит все вокруг — и вернется желание жить.
Мы пробродили по Венеции два дня, имя Бродского было произнесено несчетное количество раз по самым разным поводам, Watermark, его эссе о Венеции, написанное по-английски, было с собой, но только уехав, я вдруг поняла: а я ведь абсолютно напрочь забыла — как морок какой напал — он же здесь похоронен.
Мы были уже в Падуе — я дернулась повернуть назад, потому что по русской привычке хотела сходить на кладбище, — да было поздно. Впрочем, и ни к чему — лучше представлять его идущим cерым зимним днем по узким мелким набережным, заливаемым водой, в стремлении к Петербургу, куда, умирая от боли и тоски, он так никогда и не приехал.
Если будет в жизни возможность — съездите в Венецию. Хоть на день. Не будет возможности в Венецию — тогда в Петербург. Оба того стоят.
Виктория Ивлева
