«Моя Цветаева» - Александр Кирш

1 січ. 2017 20:24:00

Прошедший 2016-й год был годом 75-летия кончины Марины Цветаевой (о смерти она писала всю жизнь).

Грядущий 2017-й будет годом 125-летия её рождения ("Красною кистью /Рябина зажглась. /Падали листья. /Я родилась. /Спорили сотни /Колоколов. /День был субботний: /Иоанн Богослов.").

На рубеже двух юбилейных цветаевских лет собираю вместе все любимые стихотворения одного из лучших русскоязычных Поэтов (ни в коем случае не поэтессы!) — кстати, русско-польско-немецкого происхождения. Понимаю, что о вкусах не спорят и возможны иные предпочтения, но это — МОЯ Цветаева. Ни в одном из сборников я всё это вместе не встречал.

Порядок будет не хронологический, а в некотором смысле логический — насколько вообще уместна логика применительно к поэзии.

Хочу обратить особое внимание на авторские знаки препинания: цветаевские тире — это нечто невероятное.

Итак:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я — поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

— Нечитанным стихам! —

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

В огромном городе моём — ночь.

Из дома сонного иду — прочь

И люди думают: жена, дочь, —

А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет — путь,

И где-то музыка в окне — чуть.

Ах, нынче ветру до зари — дуть

Сквозь стенки тонкие груди — в грудь.

Есть черный тополь, и в окне — свет,

И звон на башне, и в руке — цвет,

И шаг вот этот — никому — вслед,

И тень вот эта, а меня — нет.

Огни — как нити золотых бус,

Ночного листика во рту — вкус.

Освободите от дневных уз,

Друзья, поймите, что я вам — снюсь.

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,

Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,

Оттого что я тебе спою — как никто другой.

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,

У всех золотых знамен, у всех мечей,

Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —

Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,

Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,

И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —

У того, с которым Иаков стоял в ночи.

Но пока тебе не скрещу на груди персты —

О проклятие! — у тебя остаешься — ты:

Два крыла твои, нацеленные в эфир, —

Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!

Это стихотворение посвящено другу Никодиму Плуцер-Сарно (встречаются и другие написания как его имени, так и фамилии) — философу и поэту, доктору экономики (тогда это была большая редкость), на 11 лет старше Марины.

Напомню: Тот, с которым Иаков стоял в ночи, это Бог. Правильно было бы: У Того...

Следующее — из сборника "Стихи к Блоку" и написано за 5 лет ДО его смерти (хотя живым писать такое не принято, однако Поэт Цветаева условные правила приличия легко отвергала), в связи с чем иногда говорят, что речь в нём идёт о наступившем ДУХОВНОМ одиночестве Блока:

Думали — человек!

И умереть заставили.

Умер теперь, навек.

— Плачьте о мёртвом ангеле!

Он на закате дня

Пел красоту вечернюю.

Три восковых огня

Треплются, лицемерные.

Шли от него лучи —

Жаркие струны по снегу!

Три восковых свечи —

Солнцу-то! Светоносному!

О поглядите, как

Веки ввалились тёмные!

О поглядите, как

Крылья его поломаны!

Чёрный читает чтец,

Крестятся руки праздные...

— Мёртвый лежит певец

И воскресенье празднует.

А перед стихотворением, приводимым дальше, стоит посвящение П.Э. Пётр Эфрон — не муж её, как иногда путают, а старший брат мужа Сергея Эфрона (у гениев свои законы: она любила обоих и изменой это не считала), актёр, эсер и опять же — на 11 лет старше автора. Тут уже стихи действительно посмертные:

Осыпались листья над Вашей могилой,

И пахнет зимой.

Послушайте, мертвый, послушайте, милый:

Вы всё-таки мой.

Смеетесь! — В блаженной крылатке дорожной!

Луна высока.

Мой — так несомненно и так непреложно,

Как эта рука.

Опять с узелком подойду утром рано

К больничным дверям.

Вы просто уехали в жаркие страны,

К великим морям.

Я Вас целовала! Я Вам колдовала!

Смеюсь над загробною тьмой!

Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —

Домой!

Пусть листья осыпались, смыты и стерты

На траурных лентах слова.

И, если для целого мира Вы мертвы,

Я тоже мертва.

Я вижу, я чувствую, — чую Вас всюду,

— Что ленты от Ваших венков! —

Я Вас не забыла и Вас не забуду

Во веки веков!

Таких обещаний я знаю бесцельность,

— Письмо в бесконечность. — Письмо в беспредельность. —

Письмо в пустоту.

Далее — снова о смерти:

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,

Сияло и рвалось.

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет все — как будто бы под небом

И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,

И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине

Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,

И колокол в селе...

— Меня, такой живой и настоящей

На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! —

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто — слишком грустно

И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность —

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру...

— Послушайте! — Еще меня любите

За то, что я умру.

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала — тоже!

Прохожий, остановись!

Прочти — слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной

И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь — могила,

Что я появлюсь, грозя...

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились...

Я тоже была прохожий!

Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед,—

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь,

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли...

— И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли.

Две совершенно разные цитаты, которые говорят сами за себя:

"Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!"

Это было подведением итогов отношениям с Софией Парнок, но до другой Сонечки — Голлидэй (ей посвящена знаменитая Повесть о Сонечке).

А вот — через 20 лет:

"В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда."

И — дата. Через 5 дней она ушла из жизни.

Через 50 лет на высшем церковном уровне было разрешено её отпевание — несмотря на самоубиство.

Хотя Арсений Тарковский (тоже великий русский поэт, кстати — отец знаменитого режиссёра Андрея Тарковского) считал, что как Поэт (а он её боготворил и назвал дочку Мариной в её честь) она кончилась ещё с 1917-го (в Их цеху,напомню, друг с другом не церемонились вопреки условностям).

Он тогда не знал (хотя в принципе с ним соглашусь) об ещё одном стихотворении Цветаевой, всплеске перед смертью, посвящённом ему, Тарковскому. Он прочитал его только через 42 года после написания, и оно для него стало действительно ГОЛОСОМ ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ (см. выше). Стихотворение самого Тарковского, на который Цветаева так ответила, запомнилось ей неточно, что не помешало создать предсмертный шедевр; им — пришедшим как бы ОТТУДА — и закончу подборку:

Всё повторяю первый стих

И всё переправляю слово:

— "Я стол накрыл на шестерых"...

Ты одного забыл — седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах — дождевые струи...

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть — седьмую...

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально — им, печален — сам,

Непозванная — всех печальней.